Обильно загаженные дверцы кабинок болтались, сорванные с петель. Люди переходили от одной кабинки к другой, чтобы минутку поболтать. Те, кто ожидал, пока освободится очко, курили толстые сигары, похлопывая по плечу сидящего, который с искаженным лицом тужился, подпирая голову руками. Кое-кто стонал, словно раненый или роженица. Страдающим запорами грозили всеми мыслимыми муками.
Когда шум воды возвещал о вакантном месте, галдеж вокруг свободного унитаза усиливался, и право занять его нередко разыгрывали в орел или решку. Газеты, пробегаемые с чудовищной быстротой, хоть они были толщиной с небольшую подушку, тут же раздирались в клочья тружениками прямой кишки. В продымленном воздухе лица расплывались. Подойти ближе я не решился — слишком уж смердело.
Интимная разнузданность, экскрементальное панибратство внизу и безупречная сдержанность на улице — такой контраст, понятно, озадачивал иностранца. Я был ошеломлен.
Я поднялся наверх по тем же ступеням и отдохнул на той же скамейке. Нежданный разгул пищеварительных функций и вульгарности, знакомство с веселым коммунизмом сранья! Я не стал и дальше ломать себе голову над обескураживающими сторонами своей авантюры. У меня не было сил ни анализировать их, ни делать обобщающие выводы. Мне только отчаянно хотелось спать. Сладостный и редкий позыв!
Я опять пристроился к прохожим, углубившимся в одну из прилегающих улиц. Мы двигались толчками, потому что витрины магазинов всякий раз притягивали к себе часть толпы. У какого-то отеля образовался настоящий водоворот. Люди выплескивались на тротуар через большую вертящуюся дверь, а меня она подхватила, унесла в обратном направлении и швырнула на самую середину необъятного вестибюля.
Сперва я опешил. Мне приходилось все угадывать, мысленно представляя себе, как величественно здание, как огромны его размеры, поскольку все это происходило при настолько матовом свете плафонов, что глаза лишь исподволь привыкали к нему.
И в этой полутьме — множество молодых женщин, полулежащих в глубоких креслах, словно драгоценности в футлярах. Вокруг, на известном удалении от гряды их скрещенных ног в великолепных шелковых чулках, сновали любопытные, но робеющие мужчины. Мне показалось, что эти чаровницы ждут здесь каких-то важных и дорогостоящих событий. Не обо мне же, конечно, им было мечтать! Поэтому я в свою очередь украдкой проследовал мимо длинного ряда осязаемых соблазнов.
Поскольку этих модных девиц в задравшихся юбках было только на одной линии кресел не меньше сотни, я подошел к регистратуре, настолько замечтавшись и вобрав в себя настолько чрезмерную для моего темперамента порцию красоты, что меня качало.
Прилизанный служащий за стойкой настоятельно предложил мне номер. Я выбрал самый маленький, какой только нашелся в отеле. В данный момент я располагал всего полусотней долларов, у меня не было почти никаких идей и вовсе никакой уверенности.
Я надеялся, что служащий действительно предложил мне самую маленькую комнату в Америке, потому что, судя по рекламе, этот отель «Стидсрам» был самой наилучше устроенной гостиницей на всем континенте.
Какая масса помещений и мебели у меня над головой! А сколько рядом со мной в креслах соблазнов совершить целую серию насилий! Какая бездна, какие опасности! Неужели эстетической пытке бедняка не будет конца? Неужели она еще неотвязней, чем голод? Но времени претерпевать ее не было: расторопные служащие регистратуры уже всунули мне в руки увесистый ключ. Я не смел пошевелиться.
Из толпы вынырнул передо мною разбитной мальчишка-рассыльный, разодетый, как молодой бригадный генерал. Веление неизбежности! Прилизанный служащий трижды ударил по металлическому гонгу, а мальчишка свистнул. Меня спроваживали. Мы двинулись.
Сперва, темные и решительные, как поезд метро, мы на приличной скорости понеслись по коридору. Угол, поворот, опять поворот. Никаких остановок. Наш курс несколько закругляется. Мимо, мимо. Лифт. Он вбирает нас, чавкнув, как насос. Приехали? Нет, новый коридор. Еще более темный. Мне кажется, что стены сплошь отделаны черным деревом. Но разглядывать некогда. Мальчишка свистит. Он несет мой тощий чемодан. Я не решаюсь его расспрашивать. Понимаю: надо идти. По дороге вспыхивают в потемках красные и зеленые лампочки, передавая какие-то приказания. Двери обозначены крупными золотыми цифрами. Мы давно миновали тысяча восьмисотые номера, потом трехтысячные, но продолжаем идти, подгоняемые неотвратимой судьбой. Маленький рассыльный в галунах ведом в темноте чем-то таким же безысходным, каким бывает собственный инстинкт. Казалось, ничто в этой пещере не застанет его врасплох. Когда мы встречали негра или горничную, тоже черную, его свисток разражался жалобной трелью, и все.
Подгоняя себя, я растерял в этих однообразных коридорах ту каплю апломба, что еще оставалась у меня при бегстве из карантина. Я измочалился, как моя хижина под африканским ветром и потоками теплой воды. Здесь мне приходилось бороться с водопадом незнакомых ощущений. В схватке между двумя типами человечества бывает такой момент, когда ты словно барахтаешься в пустоте.
Неожиданно мальчишка без предупреждения повернулся на каблуках. Мы пришли. Я стукнулся о дверь — это была моя комната, большая коробка со стенами из черного дерева. Только на столе немного света — боязливая зеленоватая лампа в кругу лучей.
Директор отеля «Стидсрам» доводит до сведения гостя, что здесь его встретят по-дружески, а директор лично проследит, чтобы тот ни минуты не скучал во время своего пребывания в Нью-Йорке.
Я прочел это положенное на самом видном месте уведомление, и подавленность моя возросла, если это вообще было возможно.
Оставшись один, я почувствовал себя еще хуже. Даже здесь, в номере, Америка наседала на меня со всех сторон, ставила передо мной неразрешимые вопросы, изводила пакостными предчувствиями.
Я, перепуганный, лежал на кровати и для начала силился свыкнуться с темнотой. Стену со стороны окна периодически бросало в дрожь от грохота. Рядом проходила надземка. Поезда, набитые дрожащим человеческим фаршем, мчались между двумя улицами, прядая от квартала к кварталу сумасшедшего города. Видно было, как они трясутся внизу, летя, как потоки, по ложу из опор, и громовое эхо далеко позади них, мчащихся со скоростью сто километров в час, мечется от одной стены к другой. Пока я лежал в прострации, настало время обеда, потом — отхода ко сну.
От бешеной надземки я главным образом и ошалел. В стене по ту сторону двора-колодца зажглось окно, затем другое, затем десятки. Я разглядел, что происходит за иными из них. Семейные пары ложились спать. После долгих часов пребывания в вертикальном положении американцы устают, вероятно, не меньше нашего. У женщин, по крайней мере у тех, кого я мог рассмотреть, бедра были очень полные и бледные. Перед сном большинство мужчин брились, покуривая сигару.
В постели они первым делом снимали очки, потом зубные протезы, которые клали в поставленный на виду стакан. Как и на улице, оба пола вели себя так, словно не имели друг к другу никакого касательства. Они казались крупными ручными животными, приученными скучать. Тем, чего я ожидал, занимались всего две пары — при свете и не слишком увлеченно. Остальные женщины, ожидая, пока муж добреется, угощались в постели конфетами. Потом свет повсюду потух.