С неба в Драньё падает тот же свет, что в Детройте, — влажная копоть, от которой промокла вся равнина, начиная с Леваллуа. Убогие здания словно придавлены к земле слоем черной грязи. Трубы, то низкие, то высокие, напоминают издали толстые колья, воткнутые в пену у берега моря. Внутри домов — мы.
В Драньё нужно быть живучим, как краб, особенно когда стареешь и уж наверняка знаешь, что тебе отсюда не выбраться. Вот за трамвайным кольцом склизкий мост, переброшенный через Сену, эту большую сточную канаву, где все всплывает на поверхность. Вдоль берега кучи, куда в воскресенье и по ночам вскарабкиваются мужчины, чтобы поссать. Текущая мимо вода настраивает их на мечтательный лад. Мочась, они, как моряки, чувствуют себя причастными к вечности. Женщины, те не задумываются, им все равно, Сена перед ними или нет… Утром трамваи увозят толпу к метро, где она уминается. Посмотришь, как люди спешат на кольцо, и кажется, будто где-то около Аржантейля произошла катастрофа, что вся округа горит. Каждый день чуть свет на них словно накатывает, они гроздьями виснут на подножках, на поручнях. Повальное бегство! А ведь они, трусы, едут в Париж к хозяину, который не дает им подохнуть с голодухи и которого они отчаянно боятся потерять. А ведь он их пайку потом из них же выжимает. Вот они и пропахли потом за десять, двадцать и больше лет. Хочешь жрать — плати.
Для разминки в вагоне уже стоит ругань. Женщины надсаживаются еще громче, чем сопляки мальчишки. Из-за непереданного билета они готовы всю линию остановить. Правда, среди них уже попадаются пьяные, особенно среди полубуржуек, что выходят у Сент-Уэнского рынка. «Почем морковь?» — осведомляются они, чтобы показать: у них есть деньги на покупку.
Утрамбованные, как мусор — а мы и впрямь мусор, — люди проезжают через весь Драньё, и от них здорово разит, особенно летом. У фортов [59] они торопливо доругиваются, выходят и теряют друг друга из виду: метро проглатывает все и вся. Взмокшие костюмы, измятые платья, шелковые чулки, воспаления маток и грязные, как носки, ноги; целлулоидные воротнички, жесткие, как срок квартирной платы, спровоцированные аборты и герои войны — все это стекает по воняющей гудроном и карболкой лестнице в черную дыру у конца ее, а в кармане у каждого уже лежит обратный билет, который один обходится в цену двух хлебцев.
Неизбывный страх быть без шума и с сухой рекомендацией уволенным за опоздание, если хозяину потребуется сократить издержки производства. Свежие воспоминания о кризисе, о последней безработице, о поисках места, обо всех объявлениях в «Энтрансижан», которые пришлось прочесть, а ведь каждый номер — это пять су, пять су [60] ! Такие воспоминания берут за горло, как ты ни кутайся в демисезонное пальтишко.
Это скопище грязных ног город прячет, как может, в метро, в этих своих электрических сточных трубах. На поверхность оно выныривает только по воскресеньям. Когда это происходит, на улицу лучше не казать носу. Стоит хоть одно воскресенье посмотреть, как публика развлекается, и у вас навсегда отшибает охоту веселиться. Вокруг метро у фортов похрустывает хронический запах нескончаемых войн, смрад полусгоревших, недожаренных деревень, неудавшихся революций, обанкротившихся магазинов. Каждый сезон мусорщики Зоны [61] жгут в канавах, прикрытых от ветра щитами, все те же сырые кучи. Незадачливые варвары — вот кто эти тряпичники, налитые вином и усталостью. Они отправляются надрываться от кашля в соседний диспансер, хотя могли бы пускать под откос трамваи и ссать на городскую таможню. Никакого кровопролития, никакого шума! Когда разразится следующая война, они опять разбогатеют на торговле крысиными шкурками, кокаином и масками из рифленой жести.
Для врачебной практики я подыскал квартирку на краю Зоны: оттуда мне были видны гласис форта и навеки вставший там и ничего не видящий рабочий с рукой, забинтованной толстым слоем белой корпии, этакая жертва производственной травмы, которая не знает, куда себя деть, о чем думать, и которой не на что выпить, чтобы чем-нибудь занять голову.
Молли была права, я начинал ее понимать. Учение изменяет человека, преисполняет его гордостью. Через него нужно пройти, чтобы докопаться до сути вещей. Без него только ходишь вокруг да около. Считаешь себя свободным, а сам спотыкаешься о любой пустяк. Слишком много мечтаешь. Оскальзываешься на каждом слове. А все это не то. Все это лишь намерения, лишь кажимость. Тому, кто решителен, нужно другое. Хоть я и не слишком одарен, медицина все-таки позволила мне подойти поближе к людям, к животным, ко всему. Теперь оставалось только ворваться в самую гущу. Смерть гонится за нами, надо спешить с изысканиями, но в то же время добывать себе еду и ко всему увиливать от войны. Словом, забот хватает. Надо вертеться.
Пациентов было пока что с гулькин нос. На разгон нужно время — подбадривали меня. Пока что болел главным образом я сам.
Когда сидишь без практики, нет дыры унылей Гаренн-Драньё, заключил я. Это уж точно. В таких местах основное — не думать, а я ведь как раз и приехал с другого края света, чтобы спокойно пожить и подумать. На меня навалилось что-то черное, тяжелое. Тут уж стало не до смеха: от этого было никак не избавиться. Хуже нет тирана, чем мозг.
Подо мной жил Безон, старьевщик, который всегда мне говорил, когда я задерживался у его лавки:
— Выбирать надо, доктор: либо игра на скачках, либо аперитив — что-нибудь одно. Всюду не поспеешь. Лично я предпочитаю аперитив. Не люблю играть.
Из аперитивов он всем предпочитал черносмородинную с горечавкой. Смирный, пока трезв, в поддатии он был не из приятных. Отправится, бывало, на Блошиный рынок [62] за товаром, «в экспедицию», как он выражался, и пропадает дня три. Домой его приводили, и тут он начинал пророчествовать:
— Я-то знаю, какое будущее нас ждет. Сплошной свальный грех с перерывами на кино. Достаточно посмотреть, что уже сейчас творится.
В таких случаях он заглядывал даже еще дальше:
— Предвижу я, что и пить перестанут. Я последний, кто это дело даже в будущем не бросит. Вот и приходится спешить: я свою слабость знаю…
Вся моя улица кашляла. Все-таки какое-никакое занятие. Чтобы увидеть солнце, надо было топать по меньшей мере до Сакре-Кёр [63] — такой стоял дымина.
Оттуда хороший обзор: сразу видишь всю просторную равнину и дома, где мы живем. Зато детали скрадываются: даже свой дом не узнаешь — так уродливо и одинаково все, что перед тобой.
А в глубине, как огромный слизняк, от моста к мосту зигзагами ползет Сена.