— Жизнь — трудная штука, не находишь? На что только идти не приходится, — уклончиво выкручивался он.
Но я неотступно возвращал его к начатой теме. Я твердо решил не давать ему уйти от ответа.
— Говорят, Прокиссы побогаче будут, чем кажутся. Как думаешь, это правда? Ты же у них бываешь.
— Может, оно и правда, но в любом случае им невтерпеж избавиться от старухи.
Притворяться Робинзон был не мастер.
— Понимаешь, им это нужно, потому как жизнь все дорожает. Они говорят, ты не хочешь признать старуху сумасшедшей. Это верно?
И, не дожидаясь ответа, он спросил, в какую мне сторону.
— Ты с визита?
Я вкратце описал ему свое приключение с мужем роженицы, которого потерял по дороге. Он расхохотался, отчего тут же закашлялся. От кашля Робинзона так скрючило, что я почти не видел его в темноте, хотя мы стояли совсем рядом. Я различал только его дрожащие руки, которые он сложил и заботливо поднес к губам, словно большой бледный ночной цветок.
Кашлем он заходился, пока мы не добрели до его дома.
— А все сквозняки! — выдавил он, переведя наконец дух. — Да уж, сквозняков тут хватает. И еще блох. А у тебя блохи водятся?
У меня они водились.
— Еще бы! — ответил я. — Вечно их у пациентов набираешься.
— Тебе не кажется, что от блох ссакой твоих больных несет?
— И еще потом.
— А все-таки я не прочь заделаться санитаром, — поразмыслив, медленно выдавил он.
— Почему?
— Потому что, когда люди здоровы, они, что ни говори, нагоняют на тебя страх. Особенно после войны. Я-то знаю, что у них на уме. Да они и сами это всегда понимают. Пока они на ногах, им хочется вас убить. А вот как слегли, тут уж ничего не скажешь — с ними не так боязно. От них всего можно ждать, пока они на ногах. Это я тебе говорю. Что, не правда?
— Правда, — поневоле согласился я.
— Да ты сам разве не по той же причине в доктора подался? — спросил он еще.
Подумав, я сознался себе, что Робинзон, пожалуй, прав. Но тут на него опять напал кашель.
— Ты промочил ноги, того гляди, плеврит схватишь, шатаясь по ночам. Топай-ка домой и ложись спать, — посоветовал я.
Постоянные приступы кашля раздражали его.
— А уж старуха Прокисс славный грипп подцепит, — посмеиваясь, прокашлял он мне в ухо.
— С чего бы?
— Вот увидишь, — заверил он.
— Что они еще задумали?
— Больше ничего не скажу. Сам увидишь.
— Выкладывай все, Робинзон, свинья ты этакая. Ты же знаешь: я-то никому не проговорюсь.
Теперь его разбирала охота во всем признаться — может быть, для того, чтобы убедить меня, что не так уж он выдохся и скис, как я, наверно, считаю.
— Валяй! — подстегнул я его осторожно. — Ты же знаешь, я не болтун.
— Это точно, молчать ты умеешь, — признал он. И пошел вываливать все в подробностях — на тебе!
В этот час мы были совсем одни на бульваре Невинных жертв.
— Помнишь случай с торговцем морковью? — начал он. Случай с торговцем морковью я припомнил не сразу.
— Да помнишь ты! — настаивает Робинзон. — Ты же сам мне о нем рассказывал.
— Ах да! — разом припоминаю я. — Железнодорожник с Осенней улицы. Тот, кому еще заряд дроби в мошонку всадили, когда он кроликов воровал?
— Правильно. А случилось это у фруктовщика на набережной Аржантейль.
— Точно. — Теперь я знаю, о ком он говорит. — Ну и что?
Я все еще не усматриваю связи между этой давней историей и старухой Прокисс.
Робинзон незамедлительно ставит точку на «i».
— Ну, не понял?
— Нет, — отвечаю я.
Правда, я уже начал бояться понять.
— Эк ты медленно шариками ворочаешь!
— Это потому, что ты, по-моему, задумал скверную штуку, — не удержавшись, выпаливаю я. — Нельзя же убить старуху Прокисс для удовольствия ее невестки.
— Ну, мое дело — сколотить клетку, которую мне заказали. А палят из ружья пусть сами, коли охота есть.
— Сколько они тебе дают?
— Сотню за доски, две с половиной за работу и тысчонку за все вместе. И потом, понимаешь, это только начало. Дельце, если его умело обстряпать, хорошей ренты стоит. Соображаешь, малыш, чем тут пахнет?
Я, действительно, соображал и был даже не очень возмущен. Мне стало чуть грустней — и только. Все, что произносят в таких случаях, чтобы отговорить людей от их затеи, — сущий вздор. Разве жизнь ласкова к ним? Так с какой стати и кого им жалеть? Зачем? Других? Слыхано ли, чтобы человек спускался в ад с целью заменить там другого? Да никогда. Вот столкнуть туда другого — это бывает. И все тут.
Призвание к убийству, внезапно прорезавшееся в Робинзоне, показалось мне, в общем, даже шагом вперед по сравнению с тем, что я наблюдал в других, вечно полузлых, полублагожелательных, но всегда занудных из-за неопределенности своих стремлений. Факт тот, что, углубившись вслед за Робинзоном в ночь до того места, где мы очутились, я кое-что выведал.
Но тут была одна опасность — Закон.
— Закон — опасная штука, — напомнил я ему. — Если попадешься, тебе при твоем здоровье каюк. Не выберешься ты из тюряги. Не выдюжишь.
— Ну и черт с ним! — отмахнулся он. — Сыт я по горло всеми этими законами. Пока своей очереди дождешься, состаришься, а когда твоя очередь придет… Да и придет ли? Двадцать раз сдохнуть и сгнить раньше успеешь. Честный, как говорится, труд — это занятие для полудурков. Да ты и сам не хуже меня это знаешь.
— Возможно… Конечно, если б не риск, те, кто покрепче, обязательно занимались бы такими делами. Но с полицией, сам знаешь, шутки плохи. Тут есть и за, и против. Надо все взвесить.
— Не спорю, но пойми и ты: работать, как я, в моем состоянии, не спать, кашлять и вкалывать почище всякой лошади… Я считаю, хуже не будет. Уже не будет.
Я не посмел сказать ему, что, в общем, он прав: ведь если его новая затея накроется, он меня моим же советом попрекнет.
Чтобы подбодрить меня, он привел мне кой-какие веские доводы насчет того, что старуху не стоит жалеть: во-первых, ей так или иначе осталось недолго — слишком она стара. Он только ускорит ее конец, и все тут.
Но что там ни говори, затея была отвратительная. Робинзон уже уговорился с Прокиссами обо всех деталях: раз старуха начала выходить из своей времянки, ее как-нибудь вечером пошлют кормить кроликов. Заряд вгонят основательный. Она дернет за дверцу, и выстрел угодит ей прямо в рожу. Точь-в-точь как у фруктовщика. В квартале ее уже давно считают чокнутой, так что несчастный случай никого не удивит. Прокиссы скажут, что строго-настрого запрещали ей ходить к кроликам, а она не послушалась. В ее возрасте такого удара по хлебалу, какой ей готовится, конечно, не перенести.