Да уж, подходящую историю рассказал я когда-то Робинзону.
И снова праздник огласила музыка, та, которая приходит из воспоминаний далекого детства, которая вечно раздается повсюду в разных уголках города, в деревенской глуши, везде, где бедняки в конце недели садятся за стол, чтобы обдумать, как они ее прожили. «Звучит словно в раю!» — говорят им. И из месяца в месяц то здесь, то там запускают для них музыку, дешевую, заигранную, ту, под которую богатые танцевали еще год назад. Эта механическая музыка разносится над каруселями с деревянными лошадками и автомобильчиками, не похожими на взаправдашние машины, над русскими горами [73] , которые уж никак не назовешь русскими, над подмостками, где подвизаются борец, лишенный бицепсов и приехавший отнюдь не из Марселя, женщина без бороды, маг, не замечающий, что он рогоносец, и наигрывает эту музыку облезлая шарманка за тиром без призов. Это праздник для обмана людей в конце недели.
А собравшиеся опорожняют бутылки с пивом без пены. Зато от официанта, снующего под бутафорскими купами деревьев, разит спиртным. И в сдаче, которую он вам всучает, попадаются странные монеты, такие странные, что вы потом рассматриваете их целыми неделями и лишь с большим трудом сплавляете их, когда подаете милостыню. Одно слово — праздник. Нужно развлекаться, когда это удается между голодухой и отсидкой, нужно принимать вещи, как они есть. Раз уж сел за стол, кончай привередничать. В сущности, это тот же самый «Тир наций» — кстати, я снова там побывал, — на который, много лет назад, обратила внимание Лола в аллеях парка Сен-Клу. На праздниках всего насмотришься, всякой отрыжки праздничных радостей. Уже давно на центральной аллее парка Сен-Клу прогуливаются толпы. Толпы гуляющих. Война кончилась. Интересно, все тот же ли хозяин в «Тире наций»? Вернулся ли он с войны? Меня все интересует. Я узнал мишени, только теперь стреляют еще и по самолетам. Новизна. Прогресс. Мода. Однако свадьба, солдаты и мэрия с флагом на месте. Словом, всё. Только мишеней больше, чем раньше.
Однако самым большим развлечением было сейчас недавнее изобретение — аттракцион с автомобилями, потому что там непрерывно происходили искусственные дорожные происшествия, основательно встряхивающие водителям мозги и потроха. Туда непрерывно подваливали все новые горластые дурни, которым дико нравилось сталкивать свои машины лоб в лоб и вперемешку вываливаться из них, отшибая себе селезенку при падении на дорожку. Их было не унять. Они не просили пощады и никогда еще не чувствовали себя такими счастливыми. Иные совершенно обезумели, их приходилось насильно спасать от катастрофы. Если бы за их двадцать су полагалась в качестве приза смерть, они и тогда рвались бы к этой забаве. Часов около четырех, в разгар праздника, выступал орфеон [74] . Это был гвоздь программы, обставлявшийся с большой помпой, но, чтобы собрать музыкантов, а они шли нарасхват в каждом бистро, приходилось попотеть. Кто-нибудь вечно опаздывал. Его ждали. Разыскивали. Тем временем у тех, кто пришел раньше, появлялась жажда, и вот уже исчезало целых два. Начинай все сначала.
Свинина с пряностями возбуждала у собравшихся нестерпимую жажду; она так обветрилась, что по виду напоминала мощи.
Семьи ждут фейерверка, чтобы сразу после него отправиться спать. Ожидание — это тоже праздник. В темноте подрагивают сотни литровых бутылок, ежеминутно позвякивая под столами. Там же, в знак согласия или отказа, ерзают ноги. Никто не слушает больше ни музыки — репертуар и без того всем известен, — ни одышливого пыхтения моторов за палатками — в них происходят вещи, которые, ей-богу, стоит посмотреть за два франка. Когда маленько выпьешь с устатку, кровь бьет в виски. Там! Там! — звенит она в глубине ушей и обо что-то вроде бархата, окутывающего голову. Вот так голова у вас когда-нибудь и лопнет. Ну и пусть! А сегодня день, когда каждой клеточкой своего существа вы сливаетесь с окружающим миром, мысли разлетаются и наконец-то резвятся вместе со звездами.
Праздник то и дело омрачается плачем детей. Одних по неосторожности прищемляют стульями, другим отказывают в их заветном желании, маленьком большом удовольствии — еще раз и еще прокатиться на карусели. Праздником надо пользоваться для выработки характера. Тут годится любая возможность. Малыши еще не знают, что за все надо платить. Они думают, что взрослые за ярко освещенными прилавками лишь из чистой любезности убеждают клиента обратить внимание на чудеса, которые навалены перед ними, которые они расхваливают и охраняют с широковещательными улыбками. Дети еще не понимают, что такое закон. Вот родители пощечинами и учат их закону, оберегая от излишних удовольствий.
Подлинный праздник бывает только у торговцев и происходит втайне, вдали от глаз. Радости начинаются у них вечером, когда отправляются по домам клиенты, эта доходная скотинка, когда на эспланаде вновь воцаряется тишина и последняя собака уже обрызгала японский бильярд последней каплей мочи. Теперь можно подбить баланс. Наступает минута, когда торговля итожит свои силы и число своих жертв в пересчете на вырученные су.
Вечером после последнего воскресного гулянья служанка Пьянара, владельца кафе, довольно серьезно повредила себе руку, нарезая колбасу.
К концу этого самого вечера с нами все более или менее прояснилось, как будто вещи, которым решительно надоело мотаться из стороны в сторону по прихоти судьбы, разом выступили из тьмы и заговорили со мной. Но именно в такие минуты и следует остерегаться как вещей, так и людей. Вам кажется, что они заговорили, они же молчат и часто вновь скрываются в ночи, а вы даже не поняли, о чем они могли вам поведать. Во всяком случае, так учит меня опыт.
Словом, явившись в тот вечер в кафе Пьянара и как раз собираясь наложить служанке повязку, я вдруг опять увидел Робинзона. Не помню уж точно всех подробностей. Рядом с нами, клюя носом, что-то потягивали рассевшиеся по скамейкам кучки арабов. Происходящее вокруг нисколько, по-видимому, их не интересовало. Беседуя с Робинзоном, я всячески старался не навести его на разговор, что состоялся у нас в ту ночь, когда я застал его с досками. Сшивать рану служанке было трудно: свет в глубине заведения был тусклый, и я почти ничего не видел. Напряжение мешало мне разговаривать. Как только я закончил, Робинзон отвел меня в уголок и самолично подтвердил мне, что у него все готово и дело вот-вот будет сделано. От такого признания мне стало малость не по себе — я охотно бы от всего этого устранился.
— Что будет сделано?
— Сам знаешь что.
— Опять ты за свое!
— Угадай, сколько они мне теперь отваливают? — Угадывать у меня не было никакой охоты.
— Десять кусков! Только за молчание.
— Н-да, сумма!
— Вот я начисто и вылез из дыры, — добавил он. — Как раз этих десять тысяч мне всегда не хватало. Десять тысяч франков для начала — ого! Понятно? По правде сказать, стоящей профессии у меня нет, но с десятью кусками…