— Если тебе нужна баба, — сказал Енох, — не стоит гоняться за девчонками, вроде той, кому ты дал картофелечистку. Говорят, здесь есть одно заведение, можем там развлечься. Я тебе отдам деньги через неделю.
— Послушай, — сказал Хейз. — Я иду, куда мне надо, здесь рядом, через два дома. У меня есть женщина. У меня
есть женщина, ясно? Так вот, я иду к ней — к этой женщине. Мне не нужно никуда с тобой ходить.
— Я отдам тебе деньги через неделю, — сказал Енох. — Я работаю в городском зоопарке. Я охраняю ворота, мне каждую неделю платят.
— Отвяжись от меня, — велел Хейз.
— Люди здесь такие неприветливые. Ты не местный, но тоже не хочешь дружить.
Хейз не ответил. Он шел, втянув голову в плечи, точно замерз.
— Никого ты здесь не знаешь, — сказал Енох. — Нет у тебя никакой женщины и дел никаких нет. Как только я тебя увидел, сразу понял, что у тебя никого нет, кроме Иисуса. Я сразу это понял, как только тебя увидел.
— Мне сюда, — Хейз свернул, не оглядываясь на Еноха. Енох остановился.
— Ладно, — крикнул он, — ладно. — Он вытер рукавом сопли. — Ладно. Иди куда хочешь, но взгляни-ка сперва. — Он шлепнул по карману, догнал Хейза, схватил за рукав и потряс коробкой с картофелечисткой.— Она отдала ее мне. Она отдала ее мне, и ты ничего не сможешь поделать. Она сказала, где они живут, и пригласила в гости. Она сказала, чтобы я и тебя привел, не ты меня, а я тебя, а ведь это ты зa ними гнался. — Его глаза блеснули сквозь слезы, лицо ехидно исказилось. — Ты делаешь вид, будто у тебя кровь мудрее, чем у всех, но тут-то ты ошибаешься. Это у меня мудрая кровь. Не у тебя. Слышишь? У меня.
Хейз ничего не ответил. Он постоял немного на ступеньках, потом размахнулся и швырнул пачку брошюр, которую нес еще держал в руке. Пачка попала Еноху в грудь, и очередное слово застряло у него в горле. Енох замер с открытым ртом, потом повернулся и рванул обратно по улице, а Хейз вошел в дом.
Поскольку прошлую ночь он впервые в жизни провел с женщиной, ему не многое удалось с миссис Уоттс. Под конец он был похож на утопленника, прибитого к берегу. Миссис Уоттс бесстыдно прокомментировала его достоинства, и он весь день перебирал в памяти ее слова. Он долго раздумывал, прежде чем решил к ней вернуться. К тому же не знал, что она скажет, когда увидит его.
Увидев его, она сказала:
— Ха-ха.
Черная шляпа очень прямо сидела на его голове. Он снял ее, только когда задел свисавшую с потолка лампочку. Миссис Уоттс лежала в постели и мазала лицо кремом. Она подперла рукой подбородок и взглянула на Хейза. Он принялся ходить по комнате, разглядывая то одну, то другую вещь. В горле у него пересохло, а сердце скакало, как обезьянка, дергающая прутья клетки. Не выпуская шляпы из руки, он присел на край кровати.
Усмешка миссис Уоттс была острой, как наточенный серп. Было ясно, что ей известно все на свете, и уже незачем больше думать. Одним взглядом она охватывала сразу все, как трясина.
— Ох, эта боженькина шляпа! — Она приподнялась, вытащила из-под себя ночную рубашку и стянула ее. Потом схватила шляпу, надела себе на голову и, уткнув руки в бедра, принялась гримасничать.
Хейз выдавил из себя нечто похожее на смешок, дернул шнур выключателя и в темноте разделся.
Однажды, когда он был маленьким, отец взял его на ярмарку в Мэлси. Чуть в стороне стоял шатер, вход в который стоил дороже всего. Возле шатра человек с высохшим лицом лающим голосом зазывал публику. Он не говорил, что внутри. Сказал, что это такая Сенсация, что за вход нужно платить тридцать пять центов, и такая Невидаль, что только пятнадцать человек пускают одновременно. Отец велел Хейзу пойти в палатку, где танцевали две обезьянки, а сам направился в тот шатер. Хейз, насмотревшись на обезьян, пошел за ним, но у него не было тридцати пяти центов. Он спросил зазывалу, что внутри.
— Иди отсюда, — ответил зазывала. — Тут нет ни попугаев, ни обезьян.
— Я уже их видел, — сказал Хейз.
— Вот и молодец. А теперь вали отсюда.
— У меня есть пятнадцать центов, — сказал Хейз. — Можно я зайду и посмотрю хотя бы половину? — Это что-нибудь насчет уборной, решил он. Мужчины в уборной. А может, мужчина и женщина в уборной. Мать не разрешила бы мне туда зайти. — У меня есть пятнадцать центов, — повторил он.
— Уже больше половины прошло, — сказал человек, обмахиваясь соломенной шляпой. — Катись отсюда.
— Хоть на пятнадцать центов осталось?
— Проваливай.
— Там черномазый? — спросил Хейз. — Они делают что-то с черномазым?
Зазывала склонился с помоста, тощее лицо расплылось в ухмылке:
— С чего ты взял?
— Не знаю, — сказал Хейз.
— Сколько тебе лет?
— Двенадцать, — ответил Хейз. Ему было десять.
— Давай свои пятнадцать центов, — сказал зазывала, — и проходи.
Хейз положил монетки на помост и пробрался в шатер. Внутри был еще один, и он вошел. Он видел только мужские спины. Хейз влез на скамейку и посмотрел поверх голов. Все взоры были устремлены на сцену, где что-то белое лежало, слегка извиваясь, в задрапированном черной тканью ящике. Сначала Хейз решил, что это какое-то животное с содранной шкурой, но потом понял, что это женщина. Толстая женщина с заурядным лицом, если не считать родинки в уголке рта, шевелившейся, когда женщина улыбалась, и еще одной родинки на боку.
— Положили б мне в гроб такую бабенку, — сказал его отец, — я бы охотно отправился на тот свет.
Хейз сразу узнал отцовский голос. Он сполз со скамейки и вылез из шатра — пробрался с другой стороны, чтоб не встречаться с зазывалой. Залез в кузов грузовика и забился там в угол. Издалека доносился железный рев ярмарки.
Вернувшись, он увидел мать — она стояла во дворе у корыта и смотрела на него. Она всегда носила только черное, и ее платья были длиннее, чем у других женщин. Она стояла прямо, глядя на него. Он спрятался за дерево, но вскоре почувствовал, что она видит его сквозь ствол. Перед его глазами проносились: сцена, гроб и женщина, слишком большая для тесной коробки. Ее голова застряла, ноги согнуты. У нее было лицо, похожее на крест, прилизанные волосы. Он стоял за деревом и ждал. Мать оставила стирку и подошла к нему с палкой в руках. Она спросила: «Что ты видел?»
— Что ты видел? — спросила она.
— Что ты видел? — спросила она бесстрастно. Она ударила его палкой по ногам, но он слился с деревом. — Иисус умер, чтобы искупить твои грехи.
— Я его об этом не просил, — пробормотал он.
Она больше не била его — только стояла и смотрела, поджав губы, и он забыл вину за тот шатер и преисполнился безымянной неистребимой вины, всегда жившей у него внутри. Мать отбросила палку и вернулась к стирке, по-прежнему безмолвная.
На следующей день Хейз тайком взял ботинки и пошел в лес. Обычно он ходил босиком, а обувь надевал только зимой и на праздники. Он вытащил ботинки из коробки, набил носы острыми камнями и надел. Он туго завязал шнурки и шел по лесу примерно с милю, пока не добрался до ручья, а там сел, снял ботинки и погрузил ноги во влажный песок. Он думал, что это должно умилостивить Его. Но ничего не случилось. Если упадет камень, это будет знаком свыше. Чуть обождав, он вытащил ноги из песка, дал им обсохнуть, снова надел ботинки, полные камней, прошагал в них еще полмили и только тогда снял.