Впрочем, мальчик не любил подолгу наблюдать ни за самим собой, ни за внешним миром. Если вещь, привлекшая его внимание, не преображалась тотчас же под его взглядом и, скажем, блистающая в лучах полуденного майского солнца белая изнанка сочной молодой листвы не превращалась вдруг в цветущую в ночи дикую вишню, он быстро терял к ней интерес и отводил глаза. «Поэзии из этого не выйдет», — с холодным безразличием думал мальчик о таких вот застывших, никак не желающих меняться вещах.
Как-то раз на экзамене ему попались именно те вопросы, которых он ждал. Быстро написав ответы, мальчик не стал проверять написанное и, положив экзаменационную тетрадку на учительский стол, вышел из класса первым. В этот утренний час на школьном дворе не было ни души. Мальчик двинулся в сторону главных ворот. Проходя по плацу, он поднял глаза на золотой шар, сиявший на верхушке флагштока, и в ту же секунду его захлестнула волна счастливого восторга.
В это утро флаг не поднимали — флаг поднимают только в праздники, но мальчик чувствовал, что сегодняшний день был праздником его души. Золотой шар поздравлял мальчика, дарил ему свое сияние. Душа легко выскользнула из тела и обратилась к стихам. Какой восторг! Идеальное уединение и эта необычайная легкость пьянили его. Внешний мир сливался воедино с миром внутренним…
Если эти ощущения не приходили к нему сами собой, мальчик прибегал к различным уловкам. Используя подручные средства, он пытался вызвать в себе это блаженное опьянение. То, поднеся к глазам тигриного окраса портсигар из черепашьего панциря, оглядывал сквозь него комнату. То, взяв у матери жидкую пудру, с силой встряхивал флакон и наблюдал за медленным танцем белых частичек, пока они неспешно не опускались на дно, оставляя над собой слой прозрачной воды.
И он ничего не чувствовал, этот мальчик, произнося «молитва», или «проклятие», или «унижение».
Он был членом школьного литературного клуба. Председатель дал ему ключ от комнаты, в которой проходили клубные собрания, и теперь мальчик мог в любой момент уединиться там со своими любимыми словарями. Больше всего ему нравился Словарь мировой литературы. Точнее, те его страницы, где описывались поэты романтической школы. У всех этих поэтов были молодые, красивые лица. Без встрепанных усов и лохматых бород.
Мальчика очень занимало, что поэты умирают молодыми. Ранняя смерть. Поэт должен умереть юным. Но в свои пятнадцать мальчик был далек даже от того, что называется «смертью в молодом возрасте». Это в некотором роде арифметическое ощущение безопасности позволяло ему думать о ранней смерти с чувством величайшей радости.
Он очень любил небольшое стихотворение Уайльда под названием «Могила Китса».
Избавлено от лжи и боли света,
Божественным покровом синевы
Укрыто тело юного поэта,
Лишенное и жизни, и любви [32] .
«Тело юного поэта, лишенное и жизни, и любви». Бедствия и несчастья поэта обращались в благодать, и это восхищало мальчика. Он верил в предустановленную гармонию, в гармоничность поэтической судьбы. Вера в предопределение была для него такой же естественной, как и вера в собственную гениальность.
Мальчику было приятно думать о славе, которая ожидает его после смерти, и он с удовольствием сочинял длинные речи на собственную кончину. Единственное, что немного омрачало его радость, — это мысль о своем мертвом теле. «Жизнь должна быть как фейерверк: на одно мгновение ты зажег ослепительной вспышкой ночное небо и тотчас угас», — со всей серьезностью рассуждал мальчик. Он много чего передумал на эту тему, но так и не придумал лучшего, чем этот способ прожить свою жизнь. И все же мысль о самоубийстве была ему неприятна. Мальчик надеялся, что предустановленная гармония не подведет его и обеспечит ему смерть в самый подходящий момент.
Поэзия, похоже, начала оказывать на мальчика тлетворное влияние, превращая его в духовного ленивца. Не будь его душа такой неповоротливой, он гораздо серьезней отнесся бы к идее самоубийства.
Во время утренней линейки старший наставник вызвал его из строя.
— Зайди ко мне в кабинет перед началом занятий, — сказал он мальчику.
Это было еще хуже, чем вызов в учительскую, и означало только одно — мальчик сильно провинился. «Догадываешься, зачем он тебя позвал?» — подтрунивали над ним приятели. От насмешек мальчик бледнел, руки его дрожали.
Поджидая мальчика, наставник чертил железной кочергой какие-то знаки на пепле в потухшем хибати. Когда мальчик наконец вошел в кабинет, наставник, который вовсе не собирался никого отчитывать, ласково сказал ему:
— Присядь. Я прочел твои стихи в школьном журнале.
И он принялся расспрашивать мальчика о стихах и о семье. Перед тем как отпустить его, наставник сказал:
— Есть два типа поэтов: Шиллер и Гёте. Знаешь, кто такой Шиллер?
— Должно, быть, Сцхиллер?
— Да-да, именно он. Так вот, тебе не стоит быть таким, как Шиллер. Ты должен стать Гёте.
Покинув кабинет наставника, мальчик в задумчивости брел по направлению к классной комнате. Он был недоволен разговором, хмурился и шаркал ногами. Он не читал еще ни Шиллера, ни Гёте, но видел их портреты в Словаре мировой литературы. «Только не Гёте, — думал мальчик. — Он такой старый… А Шиллер молодой, и нравится мне гораздо больше».
Несмотря на разницу в пять лет, председатель Литературного клуба Р. очень интересовался мальчиком. Мальчик тоже испытывал к Р. симпатию. Почему? Да потому, что гениальные люди (а Р., который определенно считал себя самого «несчастным гением», без всякого сомнения и вопреки заметной разнице в годах, признавал гениальность мальчика) просто обязаны быть друзьями. Р. — сын маркиза — гордился своим происхождением, превозносил Вилье де Лиль-Адана и писал стихи, проникнутые эстетической ностальгией по литературным традициям древнейших аристократических семей. Не так давно Р. на свои деньги издал небольшой томик стихов и литературных набросков. Этот сборник был предметом зависти мальчика.
Оба друга вели ежедневную переписку. Им нравилась повседневность этого занятия. Почти каждое утро мальчику доставляли письмо от Р. в изящном конверте абрикосового цвета. Каким бы толстым ни казался конверт, вес его всегда был одним и тем же, и эта странная, какая-то грузная легкость, это ощущение весомости, созданной множеством невесомых вещей, радовали мальчика. К своим посланиям друзья неизменно приписывали только что сочиненное стихотворение, а если не успевали сочинить ничего нового, то в ход шло написанное ранее.
Послания были довольно-таки банальными. Обычно они начинались с критики полученного накануне стихотворения, далее шла бесконечная и ничего не значащая болтовня о прослушанной музыке, о каких-то житейских эпизодах и о симпатичных, по мнению автора письма, девушках; затем в деталях описывались прочитанные книги, поэтические переживания когда одно-единственное слово вдруг ввергает тебя в мир поэзии и ночные сны. Этот установившийся между двадцатилетним юношей и пятнадцатилетним мальчиком ритуал нисколько им не наскучивал.