Но теперь Синкава вместе со своей болтушкой женой везде был самым скучным гостем. В его иронии пропала едкость, эпиграммы стали слишком длинными и беззубыми, и он не всегда мог вспомнить имя собеседника.
— Эта… как это?… Тот политик, который часто на карикатурах… маленький, толстый… как его зовут? Совсем простое имя… — В этот момент собеседник наблюдал все подробности схватки Синкавы с невидимым зверем по прозвищу забывчивость. Сей довольно послушный, но упрямый зверь появлялся снова, когда думали, что он исчез, хватался за Синкаву и своими лохмами мел по лбу.
Синкава, в конце концов махнув рукой на имя, продолжил разговор:
— Во всяком случае, жена у этого политика — просто выдающаяся личность, — однако разговор, в котором не упоминалось основное — имена, оказывался пресным, и каждый раз, когда Синкаве хотелось передать людям то, что он сам ощущает, он начинал испытывать чувство незнания жизни и желание просить у людей милостыню. Усилия, направленные на то, чтобы его изящные шутки поняли — проявили к нему сострадание, делали как-то незаметно состарившегося Синкаву просто жалким.
После череды посетивших его несчастий, когда он собственными руками разорвал в клочья взлелеянную долгими годами гордость, ощущение полноты жизни ему теперь давало презрение к окружающим, легкое, как дымок сигары, которой он раньше неизменно попыхивал. Вместе с тем он старательно заботился о том, чтобы никто этого презрения не заметил. Боялся, что его перестанут приглашать.
Во время приема Синкава, потянув жену за рукав, прошептал ей на ухо:
— Какая неприятная, плохо одетая публика! Понятия не имеет об искусстве красиво выражаться, беседуют все о вульгарном. Если японцы становятся столь неприглядными, это уже серьезно. Да, нашим собеседникам и в голову такое не придет.
Пламя камина неожиданно вызвало у Синкавы воспоминания сорокалетней давности — прием в усадьбе маркиза Мацугаэ, и Синкава с гордостью подумал, что и там он испытывал чувство собственного превосходства.
Изменилось только одно. Прежде те, кого он презирал, никоим образом не могли его уязвить, теперь же одно их присутствие здесь жестоко ранило самолюбие.
В госпоже Синкава жизнь била ключом. В этом возрасте она все больше испытывала невыразимый интерес к рассказам о себе, и слушатель должен был настроиться на идею уничтожения классов. Ведь она не давала себе труда задуматься об особенностях аудитории.
Она рассыпалась в похвалах перед исполнительницей популярных песен, причем выражала похвалы так, словно певица принадлежала к императорскому дому, но за это заставила выслушать рассказ о себе. Самым изысканным образом превозносила стихи Макико Кито, но рассказала историю о том, как некий англичанин назвал ее, госпожу Синкава, поэтессой. Этот англичанин оценил ее поэтический дар, когда она в Каруидзаве, восхищаясь вечерними облаками, сравнивала их с облаками на полотнах Сислея.
Однако, подойдя к сидевшему у камина мужу, она по какому-то странному совпадению заговорила о том давнем приеме в усадьбе Мацугаэ.
— Подумать только, каким варварским было то время, — не придумали ничего лучшего, как на банкет, стоивший уйму денег, позвать в дом гейш. Теперь такой дикости не встретишь, естественно, теперь, когда жена всюду сопровождает мужа, Япония продвинулась вперед. Посмотри. Сегодня здесь женщины уже не ведут себя так, словно воды в рот набрали. Тогдашние разговоры были нестерпимо скучны, а сейчас, похоже, все шутят, острят.
Однако было маловероятно, чтобы госпожа Синкава, которая и сорок лет назад, и теперь хотела говорить только о себе, хоть на секунду прислушалась бы к тому, что говорят другие.
Она поспешно оставила мужа и, проходя мимо зеркала, бросила взгляд в его темную глубину. Она не боялась зеркал. Для нее зеркала были всего лишь мусорной корзиной, куда она выбрасывала отражавшиеся в них собственные морщины.
Интендант Джек удачно вписался в компанию. Все благосклонно смотрели на такого доброго, самоотверженного «оккупанта». Кэйко вертела им с несравненной ловкостью.
Джек порой как бы в шутку, протягивая руку из-за спины Кэйко, касался ее груди, тогда она со спокойной улыбкой, задерживая на своей груди волосатый палец с кольцом, оглядев всех, говорила сухим учительским тоном:
— Вот баловник! Ну что с ним будешь делать!
Некоторые пытались сравнивать широкий обтянутый форменными брюками зад Джека и зад Кэйко — чей же больше?
Госпожа Цубакихара давно беседовала с Иманиси. У нее было печальное, отрешенное выражение лица — казалось странным, что она при первой же встрече изливает свои печали человеку, у которого явно что-то с головой.
— Как бы вы ни страдали, ваш сын не вернется. Вы, наверное, наполнили воздушный шар своей души печалью, так, чтобы больше туда ничего не попало, и успокоились. Может быть, я выражусь грубо, но вы, видно, решили не позволять другим надувать свой шар и постоянно поддуваете его печалью собственного производства? В таком случае можно не беспокоиться, что вас взволнуют чувства других.
— Что за ужасные вещи вы говорите! Какие жестокие! — госпожа Цубакихара смотрела на Иманиси поверх носового платка, которым заглушала рыдания. Иманиси подумал, что ее взгляд напоминает взгляд девочки-подростка, которая хочет, чтобы ее изнасиловали.
Мурата, президент строительной компании, выказывал преувеличенное почтение Синкаве как наставнику в финансовых делах, Синкаву совершенно не трогало, что этот строитель проявляет к нему уважение. Мурата с размахом давал свое имя строительным объектам, на которых трудилась его фирма, и в его словах не было саморекламы. Однако внешне он был совсем не похож на опытного строителя — бледное, плоское лицо хранило печать довоенного чиновника. Идеалист, который жил, приткнувшись к кому-то, раз в жизни сделавший попытку стать самостоятельным, преуспел, и тут перед его глазами неожиданно раскинулось свободное, приветливое море обыденности. Он сделал танцовщицу Икуко Фудзима своей любовницей, сегодня та была в роскошном кимоно, на пальце кольцо с бриллиантом в пять каратов, и она прямо держала спину, даже когда смеялась.
— Прекрасный дом, жаль, что вы не поручили строить его нашей фирме, вот бы мы поучились, — трижды сказал Мурата Хонде.
Дипломат Сакураи и светило журналистики Кавагути обсуждали с Акико Кёя международные проблемы. Рыбья кожа Сакураи и старческая, огрубевшая от выпивок кожа Кавагути передавали контраст крови — и холодной, и горячей она была по долгу службы. Когда мужчины, не дослушав женщину, стали обсуждать важные проблемы, певица, практически лишенная тщеславия, поглощая канапе, занялась сравнением мужских причесок — взлохмаченных седых волос и старательно уложенных черных. Округлив губы, словно произнося звук «О», она с мрачным видом целиком предалась любимому занятию — отправляла в рот, похожий на ротик золотой рыбки, канапе.
— Странный у вас вкус, — Макико Кито, чтобы сказать это, специально подошла к Иманиси.
— А разве, чтобы ухаживать за вашей ученицей, нужно особое разрешение? Мне кажется, будто я ухаживаю за матерью, во всяком случае, ощущаю какой-то священный трепет. А вот вас я соблазнять не буду. Потому что на лице у вас написано, что вы обо мне думаете. Вы уверены, что я принадлежу к типу людей, которые вызывают у вас наибольшую антипатию в сексуальном плане.