– Я полагал, что, если у вас будет ко мне какое-то дело, вы напишите мне письмо.
– Я почти никогда не пишу писем.
Промелькнули две-три станции. Унылые пейзажи за окном усугубляли молчание двух мужчин, сидящих в поезде.
Вскоре Юити, отодвинувшись, повторил:
– Так как там Кёко?
– Кёко? Что я должен сказать? У меня ни в коей мере нет ощущения, что я получил то, что хотел. Когда там, в темноте, я занял твое место и забрался в постель к этой женщине и когда эта пьяная женщина, не открывая глаз, называла меня «Ю-тян», действительно, я чувствовал, что внутренне помолодел. Хотя это было очень непродолжительное ощущение, но я как бы примерил на себя твою молодость. Вот и все. Когда Кёко проснулась, то до самого утра ни разу на меня не взглянула. С тех пор я о ней ничего не слышал. Насколько я понимаю, эта женщина может скатиться по наклонной плоскости после этой истории. В некотором смысле я чувствую к ней жалость. Она не из тех женщин, которые заслужили подобное.
Юити не мучили никакие угрызения совести. Это был поступок без цели, без порыва, отчего не может возникнуть сожаление. Этим поступком управляло не желание, не злой умысел, этот поступок был без крупицы злобы, он господствовал ограниченный период времени, который никогда не повторится снова. Он продвигался от одного целомудренного шага до другого непорочного шага.
Возможно, в другое время Юити не исполнил бы так искусно свою роль, режиссером которой был Сунсукэ, свободный ото всех моральных устоев. Таким образом, на самом деле он не овладел Кёко. Старик, лежащий рядом с ней, когда она проснулась ночью, был тем же действующим лицом, что и прекрасный юноша, который находился рядом с ней белым днем.
Поскольку за видения, прелести, спровоцированные произведением, которое он сам создал, автор, естественно, не несет никакой ответственности. Юити олицетворял внешнюю сторону произведения – тело, мечтательность, бесчувственную холодность опьяняющего вина. Сунсукэ олицетворял внутреннюю сторону произведения – унылую расчетливость, бесформенное желание, удовлетворенную похоть от действия, называемого созиданием. Однако этот двуликий персонаж, участвующий в одном и том же произведении, в глазах женщины был не чем иным, как двумя разными мужчинами.
«Никакие другие воспоминания не были столь волшебны, как это, – думал юноша, снова обращая свой взгляд на пейзаж за окном. – Хотя я был безгранично далек от смысла этого поступка, я был близок к кульминационно чистой форме этого действия. Я не сделал ни одного движения, и все-таки я загнал дичь. Я не домогался предмета, и все-таки предмет обрел ту форму, к которой я стремился. Я не стрелял, однако дичь была ранена моим оружием и свалилась с ног.
Таким образом, в тот промежуток от светлого дня до темной ночи, непорочно чист, без единого изъяна, я был избавлен от морального долга, накладываемого событиями прошлого, которое раздражало бы меня. Если бы в тот вечер я пожелал предаться чистому желанию и затащить женщину в постель, это было бы прекрасно».
Сунсукэ думал: «Однако это воспоминание мне неприятно. Даже в тот момент я не мог поверить, что моя внутренняя красота была созвучна с внешней красотой Юити. Молитва Сократа местным богам в то летнее утро, когда он лежал под платаном на берегу реки Илисс, беседуя с красивым мальчиком Федром, пока день не остыл, кажется мне высшей доктриной на земле: «Пан всемогущий, и все боги, живущие в этом месте, дайте мне внутренней чистоты, и пусть моя внешняя оболочка будет в мире с моей душой».
Греки обладали редкой силой смотреть на внутреннюю красоту, будто она была вытесана из мрамора. Позже духовное начало было сильно искажено, возвеличено посредством бесстрастной любви и запятнано бесстрастным отвращением. Юный красавец Алкивиад, привлеченный внутренней вожделенно-любовной мудростью Сократа, был так возбужден перспективой страстной любви этого человека, безобразного, как Силен, что тайно пробрался к нему и спал с ним под одним плащом. Когда я прочел красивые слова Алкивиада в диалоге из «Застольных бесед», то они почти привели меня в смущение: «Неловко говорить образованным людям, что я не отдавал своего тела никому, похожему на тебя, – еще более неловко признаваться необразованной толпе, что я покорился тебе. И не только!»
Сунсукэ поднял глаза. Юити не смотрел на него. Молодой человек был погружен во что-то очень незначительное и не относящееся к делу. На промоченном дождем заднем дворе одинокого маленького домика у железнодорожных путей домохозяйка сидела на корточках, усердно разводя огонь в угольной печке. Было видно суетливое движение её белого веера и крошечное красное вентиляционное отверстие. «Что такое жизнь? Вероятно, эту загадку не дано никому разрешить», – думал Юити.
– Госпожа Кабураги тебе пишет? – снова резко спросил Сунсукэ.
– Раз в неделю, очень пространные письма, – ответил Юити с легкой улыбкой.
Письма от мужа и жены всегда приходили в одном конверте. Муж писал одну страницу, самое большее две. «Они оба на удивление свободно говорят мне о своей любви. В письме жены, полученном на днях, была одна строка, просто шедевр: «Мы счастливы воспоминаниями о тебе».
– Они странная пара, верно?
– Все женатые пары странные, – по-детски сказал Юити.
– Господин Кабураги, кажется, работает в лесничестве, если не ошибаюсь.
– Его жена только что начала работать автомобильным брокером. Таким образом им удается как-то прожить.
– Неужели? Эта барышня прекрасно справится. А между прочим, Ясуко должна родить в этом месяце, правильно?
– Да.
– Ты станешь отцом. Смешно.
Юити не улыбнулся. Он смотрел на запечатанные склады судоходного агентства вдоль канала. Он видел намоченную дождем пристань и пару-тройку свежеоструганных лодок, причаленных к ней. Название компании белыми иероглифами на ржавой двери склада придавало неясное чувство ожидания недвижимой береговой линии. Вот-вот что-то появится из морской глади и двинется в этом направлении, волнуя печальное отражение складов в стоячей воде.
– Ты боишься?
Этот подтрунивающий тон задел самодовольного юношу.
– Нет, не боюсь.
– Боишься!
– Чего мне бояться?
– Многого. Если тебе нечего бояться, оставайся рядом с Ясуко во время родов. Это покажет тебе, из чего состоят твои страхи. Но ты не можешь. Потому что, как все знают, ты любишь свою жену.
– Что вы пытаетесь сказать мне, сэнсэй?
– Год назад ты женился, как я тебе велел. Теперь ты должен пожинать плоды страхов, которые ты тогда победил. Клятва, которую ты давал, когда женился, ту самую, о самообмане, разве ты сейчас её держишь? Можешь ли ты действительно мучить Ясуко, не подвергая пытке себя? Разве ты не путаешь боль Ясуко с болью, которую ты чувствовал и видел в самом себе все это время? Разве ты не страдаешь, заблуждаясь относительно того, что это и есть жизнь в браке?
– Вы все знаете, верно? Разве вы забыли, что совсем недавно были столь добры, что обсуждали со мной возможность аборта?