- Глупости какие!

- С ребенком связано много суеверий, но лучше им верить. Ведь дети потому и находятся на попечении женщин, что женщины всему верят. Заходи в комнату и любуйся им здесь.

- Не стану заходить, пока он спит: боюсь разбудить. Выходи лучше ты ко мне.

- Никак нельзя! Тогда он сразу же проснется, да и маму будить не хочется.

- Тогда ложись к ребенку, а я обожду здесь.

- Не хочешь прилечь?

- Скоро светать начнет. Возвращайся к нему, но окошко оставь открытым.

И Тимар остался у открытого оконца, осторожно заглядывая в комнатку, пол которой был расчерчен серебряными квадратиками лунного света, он жадно ловил каждый звук изнутри: короткий всхлип - голос просыпающегося ребенка, и следом чуть слышную, навевающую сон мелодию колыбельной - "моей любушки избушку", а затем едва уловимый звук поцелуя - награда послушному ребенку, вновь убаюканному колыбельной песенкой.

Так и скоротал Тимар остаток ночи, облокотясь о подоконник и прислушиваясь к дыханию спящих, пока рассвет не разогнал сумрак в маленькой спальне.

Первым встрепенулся при свете зари ребенок, звонким смехом возвещая о своем пробуждении, после чего уже всем стало не до сна. Малыш резвился, болтал что-то, понятное лишь им двоим: ему самому и Ноэми.

Когда наконец Тимару удалось взять на руки ребенка, он сказал:

- На этот раз я не уеду отсюда, пока не построю тебе дом. Что ты сказал, Доди?

А Доди и в самом деле ответил Михаю милым лепетом, какой Ноэми истолковала следующим образом: "И правильно сделаешь".

Ноэми.

Тимар переживал счастливейшие дни соей двойственной жизни.

Ничто не нарушало полноты его счастья, кроме мысли о том, что у него ведь есть и другая жизнь, куда он неизбежно должен вернуться.

Знай он какой-нибудь способ вырваться из того, другого, мира - и жизнь его безмятежно потекла бы на этом благословенном острове.

А ведь как легко было бы этого достичь! Просто остаться здесь навсегда. Поищут его с годик, пооплакивают два года, три года будут вспоминать, а там и из памяти вон. Да и он забудет весь мир, весь мир ему заменит Ноэми.

Ведь Ноэми - поистине сокровище!

В характере ее соединились все приятные женские черты и начисто отсутствует все раздражающее. Красота ее далека от того уныло правильного совершенства, любование которым приедается столь быстро; напротив, при каждой смене настроения она чарует вновь. В натуре ее слились воедино нежность, мягкость и жар души. В полной гармонии уживаются в ней целомудренная дева, фея-чаровница и земная женщина. Любовь ее лишена и тени эгоизма; все существо ее растворено в любимом человеке. Нет у нее своих горестей и радостей, только его, Михая, горести и радости. Дома она заботится о его уюте, старается угодить во всем, в работе с неутомимым усердием помогает ему. Всегда весела и бодра, а стоит ей чуть занемочь, и прикосновение губ к страждущему лбу излечивает ее хворь. Ноэми покорна тому, кто - она знает это - боготворит ее. А когда она, взяв ребенка на руки, играет с ним, человеку, который обладает ею и все же не может называть ее совсем своей, впору потерять голову.

Но Тимар пока еще не окончательно потерял голову.

Он еще торговался с судьбой.

Уж очень высока цена за обладание этим сокровищем: юной женщиной с дитятей на руках.

Ведь цена-то ему - целый мир! Бросить миллионное состояние, отказаться от положения в обществе, от высоких заслуг, от именитый приятелей, бросить на полпути грандиозные дела, прославившие Тимара на весь свет и сулящие в случае успеха большую будущность отечественной индустрии... Ну и вдобавок ко всему оставить Тимею!

Пожалуй, он мог бы еще бросить вызов миру, отказавшись от своих несметных богатств: поднялись они со дна речного, пусть и канут в воду. Но самолюбию его казалась невыносимой мысль, что белолицая женщина, которая осталась равнодушна к его супружеской страсти, испытает в этой жизни счастье - но с другим человеком.

Михай и сам не подозревал, какая сатанинская сила таится в его сердце. Женщина, которая не умеет любить, чахнет на глазах, а он проводит счастливые дни там, где умеют любить.

И за эти счастливые дни рос дом, возводимый теперь уже опытной рукою умелого мастера. Уже высятся стены из гладкотесанных бревен орехового дерева, до того искусно подогнанных одно к другому, что ветру не сыскать было и щелки. Дом был подведен под крышу, а кровля крыта гонтом, выструганным на секейский лад в виде рыбьей чешуи. С плотницкими работами было покончено, оставались работы столярные. Теперь уже Михай трудился в одиночку, и из нового дома, превращенного в мастерскую, целыми днями раздавалось пение под аккомпанемент пилы и рубанка.

Как и всякого усердного труженика, Михая лишь наступление темноты вынуждало покинуть мастерскую. Он возвращался в хижину, где его ожидал вкусный ужин, а после ужина он усаживался на скамеечку перед домом и раскуривал глиняную трубку. Ноэми садилась подле него и, поставив себе на колени маленького Доди, заставляла его повторять выученное за день новое слово.

Одно-единственное слово! Но разве не заключает оно в себе большую премудрость, чем все науки на свете?

- На что бы ты променяла Доди? - с ласковой шуткой спросил он как-то раз Ноэми. - За всю эту земля, осыпанную алмазами, обдала бы?

- За небеса вместе с ангелами и то не отдала бы!

А малыш Доди, резвясь, ухватил ручонкой трубку Михая, теребил и дергал ее, покуда не вытащил у него изо рта, а когда наскучил этой забавой, бросил трубку оземь. Трубка была глиняная и, конечно же, разбилась.

Тимар вспыхнул и с досады легонько ударил малыша по ручку. Тот от неожиданности замер, уставясь на Михая, а затем, уткнувшись в грудь Ноэми, расплакался.

- Вот видишь, - печально сказала Ноэми, - ты променял бы его даже на трубку. А ведь она и была-то глиняная...

Михай очень раскаивался, что ударил ребенка. Говорил ему всякие ласковые слова, даже поцеловал обиженную ручку. Но малыш не унимался и прятал лицо в шаль Ноэми.

Всю ночь ребенок вел себя беспокойно: никак не желал спать, плакал. Тимар в сердцах сказал, что мальчик вырастет с дурным, настырным характером, если вовремя не переломить в нем это упрямство. Ноэми ответила ему взглядом, полным мягкого укора.

На следующее утро Тимар покинул дом раньше обычного и ушел в мастерскую, но пения его в тот день не было слышно. Да и работу он прервал сразу после полудня, а когда добрался домой, заметил, как испугалась Ноэми при виде его. Лицо Тимара изменилось до неузнаваемости.

- Со мной что-то неладное! - сказал он Ноэми. - Голова тяжелая, ноги подкашиваются, все тело болит. Придется лечь.

Ноэми торопливо постелила Михаю постель в дальней комнате, помогла ему раздеться. Она с тревогой отметила, что руки у него холодные, как лед, а дыхание горячее.