И только однажды он выказал настоящий, неподдельный интерес. Он остановился на ходу, со всего маху, так что его едва не занесло назад, перед большим, чумазым, похожим на гараж сооружением с двумя окнами, выкрашенными желтой и синей краской, да так и остался стоять, застыв в неустойчивом равновесии, как будто успел подхватить сам себя в падении. Насколько понял Рейбер, это была какая-то сектантская молельня — пятидесятники или что-то вроде того. Бумажный транспарант над дверью гласил: «НЕ ПРИНЯВ ВТОРОГО РОЖДЕНИЯ, ТЫ ОТКАЗЫВАЕШЬСЯ ОТ ЖИЗНИ ВЕЧНОЙ». На плакате под транспарантом мужчина, женщина и ребенок держались за руки. «Что Кармодисы скажут тебе о Христе!» — было написано на плакате. «Почувствуй чудесную силу, услышь божественную музыку, прими небесное послание объединившихся пред ликом Господним!»
Рейбер уже достаточно хорошо знал, что мучит мальчика, чтобы понять, какой зловещей притягательной силой должно обладать для него такое место.
— Тебе это интересно? — сухо спросил он. — Напоминает о чем-то важном?
Таруотер сильно побледнел.
— Дерьмо собачье, — прошептал он.
И улыбнулся. Потом рассмеялся.
— Единственное, что есть у этих людей в жизни, — сказал он, — это уверенность в том, что они воскреснут.
Мальчик нашел наконец точку равновесия, не отрывая при этом взгляда от транспаранта, но так, словно низвел его до крохотной точки где-то у самого горизонта.
— А они не воскреснут? — произнес он. Фраза прозвучала как утверждение, но с некоторым намеком на вопросительную интонацию в конце, и Рейбера пробрало неуемной радостной дрожью оттого, что его мнение в первый раз оказалось востребованным.
— Нет, — просто и прямо сказал он, — они не воскреснут.
Сказал — как отрезал. Чумазое сооружение сделалось похожим на тушу гигантского, только что поверженного им зверя. Он даже осмелился — на пробу — положить мальчику руку на плечо. Мальчик стерпел.
Неровным от внезапно вернувшегося энтузиазма голосом Рейбер сказал:
— Вот почему я хочу, чтобы ты научился всему, чему сможешь. Я хочу, чтобы ты получил образование, которое позволит тебе стать интеллигентным человеком и занять свое место в мире. Этой осенью, когда ты пойдешь в школу…
Плечо резко дернулось, и мальчик, бросив на учителя мрачный взгляд, отскочил к противоположной кромке тротуара.
Он носил свое одиночество, как мантию, кутаясь в него, как в одежду избранника. Рейберу хотелось как следует отследить этот случай, самые важные наблюдения непременно записывать, но каждый вечер он чувствовал себя слишком измученным, сил уже ни на что не хватало. Каждую ночь он проваливался в беспокойный сон, боясь, что, проснувшись, мальчика на месте уже не застанет. Он чувствовал, что поторопился, что зря и не вовремя начал приставать к нему со своими тестами и тем самым только усилил в нем желание уйти. Он хотел сперва дать ему стандартные задания на выявление общих и интеллектуальных способностей, а потом перейти к тестам, основанным на факторах эмотивного характера, которые разработал сам. Ему казалось, что так он сможет добраться до самой сути той психической инфекции, которой поражена душа мальчика. Он разложил на письменном столе элементарный тест на проверку общих
способностей — тетрадь с напечатанными заданиями и несколько только что заточенных карандашей.
— Это как игра, — сказал он. — Садись и посмотри, что тут у тебя получится. Для начала я тебе помогу.
Выражение лица у мальчика стало более чем странным. Веки едва заметно смежились; по губам скользнуло слабое подобие улыбки; во взгляде — разом — всплеснули ярость и чувство превосходства.
— Сам в это играй, — сказал он, — я не буду разгадывать никаких тестов. — Последнее слово он буквально выплюнул изо рта, как будто боялся запачкать им губы.
Рейбер оценил ситуацию. А потом сказал:
— Может быть, ты просто не слишком хорошо умеешь читать и писать? В этом проблема?
Мальчик вскинул голову.
— Я свободен, — прошипел он. — Я сам по себе, а не у тебя в голове. Нет меня там. Нет и никогда не будет.
Дядя засмеялся.
— Ты не знаешь, что такое свобода, — сказал он. — Ты не знаешь… — Но мальчик уже развернулся и вышел вон.
Все было напрасно. С шакалом, и с тем, наверное, можно было договориться быстрее и проще. Ничто не могло заставить мальчика остановиться и задуматься — кроме Пресвитера, но Рейбер знал: это происходит только потому, что Пресвитер напоминает мальчику о старике. Пресвитер выглядел совсем как старик, если бы тот смог прожить жизнь вспять и вернуться в крайнюю степень невинности, и Рейбер заметил, что мальчик изо всех сил старается не смотреть малышу в глаза. То место, где Пресвитеру случалось сидеть, стоять или ходить, для Таруотера становилось опасной прорехой в пространстве, от которой он должен был держаться подальше любой ценой. Рейбер боялся, что в конце концов Пресвитер, который постоянно пытался навязать Таруотеру свое общество, просто вынудит мальчика сбежать. Малыш все время пытался незаметно подкрасться к Таруотеру, чтобы дотронуться до него, и когда тот замечал его возле себя, то становился похож на змею, которая свернулась кольцами, втянула голову внутрь и готова ужалить, и шипел: «Отвали!» Пресвитер тут же бросался за ближайший предмет мебели и оттуда снова принимался наблюдать за Таруотером.
Это учителю тоже было понятно. Все проблемы, которые возникли у Таруотера, он когда-то пережил сам и преодолел их или частично преодолел, ибо проблему Пресвитера преодолеть ему не удалось. Он всего лишь научился с этим жить, а еще понял, что жить без этого он не сможет.
Когда учитель избавился от жены, они с малышом стали жить вдвоем тихо и просто, как два холостяка, чьи привычки переплетались так тесно, что они уже могут практически не обращать друг на друга внимания. Зимой он отправлял сына в школу для неполноценных детей, и там Пресвитер делал большие успехи. Он научился самостоятельно умываться, одеваться, есть, научился сам ходить в туалет и делать сандвичи с арахисовым маслом, хотя иногда клал внутрь хлеб. По большей части присутствие Пресвитера не причиняло Рейберу излишнего беспокойства, но время от времени все еще случались моменты, когда откуда-то из неведомых глубин его души прорывалась любовь к ребенку, любовь такой необычайной силы, что он, потрясенный силой и глубиной этого чувства, на несколько дней погружался в депрессию и даже начинал опасаться за собственное душевное равновесие. Этакое легкое напоминание о том проклятье, которое он унаследовал вместе с кровью.
Обычно Пресвитер представлялся ему чем-то вроде знака, обозначающего превратности судьбы. Он не верил, что сам сотворен по образу и подобию Божьему, но в том, что Пресвитер сотворен именно так, он не сомневался. Ребенок был частью простого уравнения, для решения которого не требовалось сложных алгебраических процедур: вот разве что в те моменты, когда им полностью завладевало пугающее чувство любви, которое возникало из ниоткуда, без всякого предупреждения — или почти без всякого предупреждения. Поводом для приступа мог стать любой предмет, если смотреть на него слишком долго. Присутствие самого Пресвитера было при этом совсем не обязательно. Камень, палка, лежащая на земле тень, нелепая старческая походка скворца, идущего наискосок по тротуару, — да все что угодно. Если он бездумно и без задней мысли отдавался на волю этого чувства, то вскорости его захлестывала огромная истерическая волна любви — настолько мощная, что в порыве восторга он вполне мог упасть на колени и вознести хвалу Всевышнему. Все это напрочь противоречило здравому смыслу и какой бы то ни было разумной логике.