— Позвольте мне сначала представиться, — хрипло произнес он, — моя фамилия Бахем. — Он слегка приподнялся и неуклюже поклонился, причем его штык-нож смешно качнулся.
Женщина слегка наклонилась вперед, и улыбка на ее лице погасла, как будто его хриплый голос ранил ее.
— Я… Простите меня, — заторопился Кристоф, — я просто хотел спросить, не найдется ли у вас для меня штатского костюма.
Она удивилась так непосредственно, как удивляются только дети, это было очень естественно, и вся неловкость сразу исчезла; в эту минуту Кристоф понял, что встретил хорошего человека. При этом она невоспитанно ткнула пальцем себя в грудь, как делают маленькие девочки, когда ссорятся.
— Я не могу больше выносить все это! — И, распахнув ворот шинели, он принялся теребить свой мундир. — Мне кажется, что я обречен всегда таскать с собой мою тюрьму. Поэтому я подошел к первому попавшемуся дому, считалочкой выбрал одну из трех фамилий на табличке, и этой жертвой оказались вы!
Она рассмеялась так непринужденно и звонко, что у него сразу отлегло от сердца и вся неуверенность и скованность окончательно пропали, как пропадает судорога от прикосновения любящей руки.
— Дорогой мой, вам очень повезло. Дело в том, что подо мной живет кадровый офицер, вероятно, из вашей казармы, а надо мной — отставной майор; и оба они, скорее всего, проявили бы недостаточно понимания, если б услышали вашу просьбу. Но однако же, — она наморщила лоб, и его вновь восхитила эта детская непосредственность, — как я могу вам помочь, у меня ведь нет мужской одежды.
Кристоф пристально глядел на ее лицо и спрашивал себя, чем она занимается и на что живет. Несомненно, она была человеком искусства; но вот писала ли она картины или книги или же моделировала одежду, он не мог определить и не видел ничего, что могло подсказать ему ответ.
— Если хотите, я нарисую вам такие усы, что ни один из ваших фельдфебелей вас не узнает, да и костюм для вас, может, тоже найдется.
При слове «костюм» Кристофу сразу пришло в голову: ну конечно же она — актриса. И он посмотрел на нее с откровенным изумлением. Серьезность исчезла с лица женщины, и ее сияющая красота была теперь озарена буйным весельем, — казалось, будто светлый луч обвивается вокруг губ, глаз и нежных крыльев носа. Он принял эту идею всерьез.
— О, это дало бы мне чудесную возможность бродить по городу неузнанным, но не сегодня… нет. Я еще не совсем освободился от этого страшного гнета… Вы… Вы просто не можете себе представить…
Кристоф почувствовал, что в нем что-то оборвалось и что из него попыталась выбраться большая серая тень, чтобы задушить его; ему стоило огромного напряжения впрячь всю свою волю в выдыхающуюся колесницу своего духа; ему почудилось, будто он катится вниз по крутому склону и из последних сил цепляется пальцами за острую кромку, чтобы подтянуться вверх… Потом ему удалось перевалить через край все тело… С усталой улыбкой он поднял глаза. Женщина, вытянув вперед руки, точно защищаясь, с ужасом наблюдала, как его молодое, оживленное лицо опало, словно опустевший мешок, а потом вновь наполнилось жизнью, будто подпитавшись кровью из некоего тайного источника. Кристоф встал, и голос его опять звучал хрипло и даже дрожал от волнения:
— Я вам мешаю… Простите меня…
Но женщина перебила его:
— Нет-нет, ради Бога, нет! — Она вскочила и поправила волосы, чтобы он не заметил, как она покраснела. — Нет, — еще раз сказала она, но уже не так категорично. — Раз уж у меня нет для вас одежды, разрешите хотя бы предложить вам поесть, хорошо?
Кристоф с такой готовностью принял ее предложение, будто только его и ждал.
— Но может быть, я компрометирую вас? — добавил он испуганно.
— Вот уж нет, — смеясь возразила она. — Таким, как я, нечего бояться за свою репутацию: ведь я актриса. Вам придется извинить меня — я оставлю вас на несколько минут. А вы покуда можете посмотреть мои книги, если хотите.
И названия книг, и то, как они стояли, напомнили ему о доме; при виде этого изобилия он с тоской вспомнил свою любимую маленькую библиотеку. Весь высокий стеллаж был забит драматургией. На других полках он сразу же углядел роскошные тома по искусству. Хозяйка дома, видимо, действительно обладала интеллектуальным вкусом и отыскивала в переполненных книжных лавках самое лучшее. Читая некоторые названия, он почувствовал такое странное и сильное возбуждение, какое, вероятно, охватывает художника, месяцами не имевшего возможности притронуться к кисти и вдруг вновь очутившегося перед своей палитрой. Боже мой, как низко он опустился, если утратил ощущение ценности человеческого слова. И кипящая ненависть к бездуховным мерзавцам в казарме вновь охватила его со страшной силой. Нет и нет, он не даст себя утопить в этой серой жиже глупости, которую там называли служением родине. С открытыми глазами и всеми силами своего разума он будет сопротивляться…
Хозяйка дома со спокойной грацией накрыла на стол — постелила белую скатерть, поставила чайную посуду из прекрасного кремового фарфора, хлеб, масло и сыр, потом принесла чайник и с улыбкой пригласила его к столу. От запаха хлеба и сыра его желудок вдруг заурчал, как голодный пес, и он вспомнил, что за три последних дня проглотил лишь немного черствого хлеба и воды. Кристоф овладел собой, перекрестился и тихонько пробормотал слова молитвы. Удивительно, но ему показалось само собой разумеющимся, что хозяйка дома тоже произнесла те же слова. Наливая ему в чашку ароматного чая, она сказала:
— Не слишком ли смело вы поступили, вот так, взяв и помолившись вслух?
Он залился краской и уставился в свою тарелку, потом поднял голову, спокойно посмотрел на нее и твердо сказал:
— В тот момент, когда я сел к столу, я действительно почувствовал себя, как дома. Но у вас я, в сущности, ничем и не рисковал. Ведь я посмотрел ваши книги и полагаю, что могу судить, любите ли вы серьезное чтение или нет.
Она рассмеялась:
— Вот уж не ожидала услышать от вас комплименты. А в казарме вы тоже молитесь?
Кристоф опять так сильно покраснел, что она в тот же миг раскаялась в своих словах.
— Нет, — ответил он запнувшись, — и честно признаюсь вам, что для этого я слишком труслив, действительно слишком труслив. Видите ли, я постоянно нахожусь в ожидании, что они всей сворой набросятся на меня со своими дурацкими издевательствами. И я этого боюсь — боюсь, что кровожадные звери разорвут меня на куски. Ах, вы даже не можете себе представить, как ужасна казарма. Это самое бесчеловечное устройство, что я видел за свою жизнь. Настолько бесчеловечное, что я часто думал — прости меня, Господи, — будто война могла бы избавить нас от этого ужасного безумия. Видите ли, я — рекрут, а рекрут не человек в прусском понимании; и каждый, буквально каждый, будь то преступник, свинья или святой, каждый, у кого на одну серебряную нашивку больше, чем у меня, имеет надо мной абсолютную власть. И на всей иерархической лестнице, от ефрейтора до генерала, каждый, стоящий на более высокой ступени, имеет абсолютную власть над нижестоящим. Причем маленькие божки на этой лестнице почитания по стойке «смирно» — самые отвратительные…