Во время долгой прогулки вокруг города, сквозь чудесную ночную тишину, наполненную лишь чистой и нежной музыкой падающих снежных хлопьев, над ними был загадочный лик ночи, а под ними, под чистым покровом снега, — твердая и темная поверхность земли. Во время этой прогулки, когда они шли, тесно прижавшись друг к другу и погрузившись в чудесное молчание, знакомое лишь тем, кто абсолютно уверен в полном взаимопонимании, — во время этой прогулки обоих посетило предчувствие, что они сбежали от чего-то и приблизились к чему-то; может быть, в своей пламенной жажде человеческого счастья они сбежали от Креста, а может, их горящие любовью сердца, наоборот, летели прямо в его распахнутые объятия…
Тихо падали, кружась, густые снежинки; казалось, будто это неисчерпаемая вечность разбрасывает время мелкими жемчугами… Они оба ощущали и торжественность, и ужас от соприкосновения с дыханием бесконечности…
Кристоф где-то отшвырнул в снег проклятую пилотку; папка висела у него на ремне через плечо. Внезапно он почувствовал, что они подошли к каким-то домам, молчаливо и одиноко стоявшим в ночи, и встал как вкопанный. Дрожащим голосом он произнес:
— Послушай, какой-то животный инстинкт подсказывает мне, что мы оказались возле казармы… Господи Боже мой!
Она сняла перчатку и ласково погладила его по щеке, желая успокоить, и он вдохнул все тот же тонкий, невыразимо нежный аромат, который унес с собой в самый первый вечер.
— Нет, дорогой, — промолвила она тихо, и он почувствовал, что она мягко и горько улыбнулась, — мы стоим перед моим домом.
И тут он, сразу узнав и старые деревья, и засыпанный снегом большой и мрачный дом, посмотрел на фасад так, как смотрят на живое лицо.
— Знаешь что, — улыбнувшись заявила Корнелия, — если нам удастся когда-нибудь начать в этом мире совместную жизнь, нашу жизнь, то я попытаюсь скроить такое пальто, в котором любящие смогут гулять по ночам, не отделяя себя друг от друга двумя слоями толстого сукна… И…
Но шутка умерла на ее губах, Кристоф тоже окаменел от страха; странным и непонятным образом тишина вдруг приобрела ужасающий облик, казалось, она неслышно набухает и вздымается перед ними черной грозной волной… И вдруг ее разорвал ужасный, пронзительный звук множества труб, который поддержали горны. Они так и стояли, окаменев от ужаса, когда вдалеке послышались громкие крики и пронзительные свистки.
— Это тревога, — произнес Кристоф подчеркнуто спокойным тоном. — Или же?.. Нет-нет, война еще не может начаться, они не станут… Нет-нет… — И его голос сорвался на дикий крик, разорвавший ночь, как удар палки рассекает поверхность стоячей воды…
Внезапно на него упал сноп яркого света; Кристоф в испуге оглянулся и увидел, что Корнелия открыла дверь своего дома; он подошел к ней, она улыбнулась ему сквозь слезы, и на ее лице были написаны и боль, и счастье, и все человеческие беды; губы ее дрожали, она тихо сказала:
— Для нас это разлука на долгие-долгие годы, я это знала…
Кристоф закрыл за собой дверь и, когда обнял ее и почувствовал сладостную близость ее тела, пожелал, чтобы ночь, бесконечная ночь обрушилась на их головы и погребла под своими руинами; он нес плачущую Корнелию вверх по лестнице, зная, что никогда больше не увидит этого дома, никогда больше не будет подниматься по этой лестнице, и вся бесприютность солдата навалилась на него раньше, чем он выяснил, началась война или нет…
С тех пор как Кристоф, бледный, без пилотки и с папкой под мышкой, похожий на заспанного студента, в то утро вошел в ворота казармы с выражением полного безразличия, которое подействовало на окружающих, как крошечная искра, способная взорвать большую порцию взрывчатки — ведь в их казарме царила безумная суматоха после приказа о тревоге, выполнявшегося с поистине муравьиным нерассуждающим усердием, — с этого дня у него почти не осталось приятелей во всем батальоне.
Караульный тотчас отвел его в канцелярию, и, не будь сердце Кристофа исполнено холодной ненависти к этому смехотворному идиотизму, он бы умер от одного ужасающего рева, с которым дружно набросились на него офицеры и фельдфебели. Соседи по комнате встретили Кристофа ледяным молчанием, и даже Пауль весьма холодно проворчал: «Нам из-за тебя досталось». Но Кристоф спокойно вынул из папки пакеты, которые принес из города. Все вещмешки были аккуратно уложены, и люди уже с раннего утра лежали на своих койках в полной походной форме; вся казарма словно впала в столбняк на почве дисциплины. Противное это было зрелище, и Кристоф почувствовал, что армейский застенок все теснее смыкается вокруг него. Все, абсолютно все, от малейшей петельки на винтовочном ремне вплоть до тщательно собранных пулеметов, было в боевой готовности; неколебимая серьезность, написанная на лицах окружающих, подействовала на Кристофа как огромная, навалившаяся на его плечи тяжесть; все, что было здесь бесчеловечного, возобладало абсолютно и безоговорочно.
Собрав последние силы, он выдержал и неизбежную встречу со Швахулой, дисциплинарным богом, который ожидал его, сжав кулаки и чуть не лопаясь от жажды мести; вынес он также и неизбежное разбирательство с Виндом, кусачим псом, сбросившим лживую маску сдержанности и оравшим на него, брызжа слюной от злобы и ненависти…
Но самое удивительное заключалось в том, что при всей своей власти над ним они ни в чем не могли его обвинить, кроме как в простом «опоздании к сигналу отбоя», а такое случается время от времени с любым солдатом; их бесило то, что они попали в клещи собственных предписаний; тем страшнее была их неуставная месть, после того как в полдень весь полк погрузился в вагоны и началась выматывавшая душу передислокация от одного учебного полигона к другому, от одних маневров к другим, ведь они должны были закончиться лишь на войне, которая для пруссаков и есть по-настоящему великими маневрами…
Казалось, весь мир состоит из одного отчаяния, накрывшего эти так называемые военные полигоны, и, если у человека не горит в душе искра Божья, он там неизбежно погибнет от безнадежности.
От Кристофа отвернулись все: и те странные молодые католики, которые с особым рвением предавались чистке сапог и выполнению команды «смирно», а из своего стремления стать отличными солдатами Гитлера создали некую сентиментальную разновидность вероисповедания; и те идеалисты, у которых путаница в мыслях зажигала в глазах слишком яркое пламя служебного рвения; и те рядовые, кто считали себя и интеллектуалами, и верующими христианами, и бравыми солдатами; они были воплощением мешанины в мозгах многих молодых людей, с которыми Кристоф тем не менее общался по-братски, поскольку все они были детьми одной матери-церкви; но и те, кто смотрел на него полупрезрительно-полурастерянно, в душе считали его еретиком, поскольку были не способны понять великое значение свободы, ибо «любили мундир». Эти тоже отвернулись от него окончательно, когда узнали, что ту ночь он провел в объятиях актрисы. И восприняли присутствие Кристофа на воскресных службах, проводившихся тоже на манер военного праздника, как чистое кощунство; в их незамутненных сердцах Господь, вероятно, имел чин не меньше майора…