Я тут же узнал имя священника, жившего по соседству и обзавелся веревочной лестницей — представляете, какое раздолье для любовников! Надеюсь, в Соединенных Штатах до сих пор сохранилась та же простота нравов. И вот ровно в час пополуночи 4 августа я появляюсь в спальне Флоренс. Я был настолько сосредоточен на главной цели моего предприятия, что мне и в голову не пришло подумать о какой-либо компрометирующей нас обоих стороне моего появления в спальне у девушки посреди ночи. Мне просто надо было ее разбудить. Но этого не потребовалось — она не спала. Она поджидала меня: оказывается, родственники караулили ее до последней минуты и только-только ушли. Она тепло обняла меня… Да, первое в моей жизни объятие — и увы, последнее, согретое хоть каплей женского тепла.
Думаю, я сам виноват в том, как все получилось. Я так торопился скорее оформить наш брак и так панически боялся ее родственников — ведь они могли появиться в ее спальной каждую минуту, — что толком не ответил на ее объятие. Я вскочил на подоконник и в считанные доли минуты оказался уже внизу под окном. Она заставила меня ждать очень долго — к священнику мы постучались в четвертом часу утра. Мне кажется, томительное ожидание, которому она меня тогда подвергла, было единственным знаком, что я ей небезразличен, к тому же она бросилась ко мне в объятия при встрече. Если б только я тогда ответил, обнял ее, она стала бы мне верной женой или, наоборот, все распалось бы, не начавшись. А поскольку мне, видите ли, было угодно изобразить из себя супермена, она решила, что я справлюсь с ролью мужа-сиделки. Может, подумала, что я буду не против.
Во всяком случае, после этого Флоренс уже не испытывала никаких угрызений совести. Думала только о том, как осуществить свои планы. Почему я так говорю? Судите сами. Стою я внизу, у болтающегося конца этого смехотворного приспособления, по которому я в течение ночи карабкался вверх и вниз, как ручная обезьянка, а она сверху подзывает меня. Я снова карабкаюсь вверх, собран, как никогда. Она спрашивает меня резко:
«Это правда, что мы отплываем сегодня в четыре пополудни? Вы не лжете — каюта заказана?»
Я подумал — она волнуется, хочет побыстрее уехать от ненавистной родни. При других обстоятельствах я никому не спустил бы оскорбляющее меня подозрение во лжи, но тут я смирил гордыню. Успокоил ее, сказав, что мы во что бы то ни стало успеем на «Покахонтас». Рассвет только-только занимался, светила луна, я стоял на самом верху веревочной лестницы. Кругом тишина, покой — куда ни глянь, везде уотерберийские холмы. А Флоренс шепчет мне о своем: «Я спросила, потому что не знаю, собирать мне чемоданы или нет. — И добавляет: — Знаете, я могу заболеть. У меня что-то с сердцем, как у дяди Хелбёрда. Наверное, это наследственное».
Я шепнул в ответ, что «Покахонтас» очень надежное судно…
А вот теперь я думаю, что же сложилось в головке Флоренс за те два часа, пока я торчал внизу, а она якобы собиралась. Дорого я бы заплатил, чтобы узнать. Едва ли до той ночи у нее был готов какой-то план. И на сердце она тоже никогда не жаловалась. Возможно, встреча с дядей подсказала ей эту ложь. А может, тетя Эмили, поехавшая с ней в Уотербери, часами пилила ее, внушая, что стариковское сердце не выдержит и малейшего перенапряжения. Может, она вспомнила, как умело отгораживался старик от любых волнений во время того памятного кругосветного путешествия. Да, тогда, видимо, и сложился у нее план. И все же какие-то угрызения совести насчет меня у нее были. Леонора говорила мне, что Флоренс поделилась с ней однажды — а уж Леонора-то, конечно, знала все и не постеснялась однажды спросить Флоренс, как та могла допустить весь этот позор. Флоренс оправдалась перед ней, сказав, что страсть была сильней ее. Люди всегда оправдывают собственную невыдержанность силой внезапно охватившего их чувства. Никакие разумные доводы здесь не действуют. Кроме того, страсть — хороший предлог для оправдания опрометчивых поступков — ведь она могла удрать с любовником до или сразу после женитьбы. А не окажись у них достаточно средств — жить-то надо на что-то, — они покончили бы с собой или доили бы ее семейство. Впрочем, последнее маловероятно — ведь у Флоренс были такие большие аппетиты, что ее вряд ли устроил бы муж, служащий бакалейной лавки, а со стариком Хелбёрдом рассчитывать на большее было нельзя. Ее дядя ненавидел подонка. Нет, ее мало что оправдывает…
Бог весть. Конечно, ей, дурочке, было страшно, она храбрилась и, потом, наверное, любила этого недоумка. Ему-то на нее было наплевать — это ясно. Бедняжка… В общем, я заверил ее, что «Покахонтас» очень надежное судно, и она тут же нашлась. «Вы поможете мне? Дяде ведь помогают? Я потом скажу как». И она решительно поставила ногу на подоконник, словно сжигала за собой все корабли!
Сейчас я понимаю, что многое уже тогда могло бы мне открыть глаза на правду. Когда наутро, около восьми, мы снова появились у Хелбёрдов, там все притихли после бессонной ночи. Флоренс смотрела на домочадцев с победным видом. Нас ведь обвенчали около четырех утра, и до восьми мы просидели на опушке, за городом, слушая пересмешника, передразнивавшего мурлыканье старого кота. Прямо скажем, не очень веселое начало для молодоженов. Я мялся, не зная, что сказать, повторяя на разные лады: «Как я рад», «Как я счастлив». Хелбёрды тоже остолбенели от всего происшедшего. Мы вместе позавтракали, и Флоренс пошла к себе упаковывать вещи. Старик Хелбёрд воспользовался ее отсутствием и закатил мне длиннющую лекцию на американский манер об опасностях, подстерегающих в европейских джунглях молодых американок. В Париже, внушал он мне, на каждом шагу попадаются «гадюки» — он знает не понаслышке, познал на собственном горьком опыте. Закончил он, как всегда, по-стариковски: верю, мол, и уповаю, что наступит день, когда американки станут бесполыми, — разумеется, сказал он об этом по-другому и не так откровенно.
В половине второго мы уже были на борту корабля, и тут поднялась буря. Она облегчила задачу Флоренс. Не прошло и десяти минут после нашего выхода из порта Сэнди-Хук, как Флоренс удалилась в каюту, жалуясь на сердце. Тут же ко мне подбежала взволнованная стюардесса, и я бросился вниз в каюту. Там мне дали указания, как обращаться с женой. Причем больше говорила сама Флоренс, а судовой врач посоветовал мне воздержаться от нежных излияний чувств. Я не стал возражать.
Но на душе у меня кипела обида. Меня вдруг осенило, почему Хелбёрды так беспричинно, казалось бы, упорствовали и не хотели отдавать замуж свою драгоценную племянницу, — из-за ее слабого сердца, конечно! Воспитанность не позволяла им произнести это вслух. Сказалась порода первых английских переселенцев. Порядочность не позволяла им объявить новоявленному мужу, что ему не следует целовать жену в шейку. Она же, впрочем, удерживала их и от другой крайности. Но вот как Флоренс удалось убедить в мнимой болезни судового врача — нескольких врачей! — это действительно интересно.
Сердце у нее иногда щемило — у них с дядей было одинаковое строение легких. Ей не раз доводилось присутствовать при разговорах многих специалистов, лечивших его. В общем, все вместе они меня убедили, да и Джимми, злой гений, тоже постарался — и что только она в нем нашла? К живописи таланта у него не было. Он встретил нас в Гавре, и следующие два года безвыездно жил в нашей парижской квартире, оказывая нам разные мелкие услуги. Кстати, уроки живописи он брал в студии Жюльена, если не ошибаюсь.