Он понял, что в комнату вошел кто — то. Его жена наклонилась над ним, и он не отвел устремленный вверх взгляд. Она рассердилась бы, если бы знала, что он может повернуть голову, если захочет.
— Дорогой, пришел священник, — сказала его жена. Будь с ним милым. О, пожалуйста, выслушай его! Это может помочь тебе… потом.
А! Заботлива, как всегда! Уж она постарается, насколько это будет зависеть от нее, чтобы со Вседержителем был заключен тот или иной договор. Ее привязанность была деятельной силой, но ее любовь — та, что светилась у нее в глазах, — ввергала в ужас.
Генри почувствовал, что его руку взяла теплая мягкая рука. Приятный голос в чем — то убеждал его. Но слушать было трудно — потолок угрожающе покачивался.
— Бог — это Любовь, — говорил голос. — Вы должны уповать на бога.
— Бог — это Любовь, — машинально повторил Генри.
— Помолимся, — сказал голос.
Внезапно Генри посетило воспоминание детства. У него ужасно болит ухо, и мать держит его в объятиях. Кончиками пальцев она поглаживает его запястье. «Все вздор! — говорит она. (Он хорошо помнит, как она это сказала.) — Все вздор! Бог — это Любовь! Он не позволит, чтобы маленьким мальчикам было больно. Ну-ка, повторяй за мной: „Господь — Пастырь мой; я ни в чем не буду нуждаться“. Словно давала ему лекарство. Точно таким же тоном она скомандовала бы: «Ну-ка, проглоти эту микстуру ! « Генри почувствовал, как теплые пальцы священника перебрались на его запястье и принялись поглаживать, поглаживать…
— Господь — Пастырь мой; я ни в чем не буду нуждаться, — сонно бормотал Генри. — Он покоит меня на злачных пажитях… — Поглаживание продолжалось, но со все большим нажимом. Голос священника стал громким, властным, словно после многих лет терпеливого ожидания церковь наконец
— то прибрала Генри Моргана к рукам. Голос звучал почти злорадно.
— Вы раскаялись в своих грехах, сэр Генри?
— В моих грехах? Нет, я о них не думал. Мне надо раскаяться в Панаме?
Священник смутился.
— Ну, Панама была патриотическим завоеванием. Король его одобрил. Да и речь шла о папистах.
— Но каковы же тогда мои грехи? — продолжал Генри. — Я помню только самые приятные и самые тягостные из них. В приятных мне почему — то раскаиваться не по душе. Словно я предаю их, а они ведь были прелестны. Тягостные же грехи несли искупления в самих себе, точно тайные кинжалы. Так как же я могу раскаяться, сударь? Предположим, я переберу всю свою жизнь, называя и оплакивая каждый свой поступок, начиная от выплюнутой соски и кончая последним посещением борделя. Я могу раскаяться во всем, что припомню, но если забуду хотя бы один грех, мое покаяние окажется бессмысленным.
— Вы раскаялись в своих грехах, сэр Генри?
И тут он понял, что не произнес ни слова. Говорить было трудно, язык стал ленивым и неповоротливым.
— Нет, — сказал он. — Я не могу их толком припомнить.
— Ищите в сердце своем алчность, похоть, злобу. Вы должны изгнать скверну из своего сердца.
— Но, сударь, я не помню, был ли случай, когда я нарочно поступал плохо. Да, я совершал поступки, которые после выглядели дурными, но цель у меня всегда была хорошая. — И вновь он понял, что вслух не сказал ничего.
— Помолимся! — произнес голос.
Генри неимоверным усилием заставил свой язык шевельнуться.
— Нет! — вскричал он.
— Но ведь вы молились прежде!
— Да, я молился прежде… потому что моей матери это доставило бы удовольствие. Ей бы хотелось, чтобы я по — молился хотя бы один раз — в доказательство, что она хорошо меня воспитала, в подтверждение, что она исполнила свой долг по отношению ко мне.
— И вы готовы умереть без покаяния, сэр Генри? Неужели вы не боитесь смерти?
— Я слишком устал, сударь, и слишком ленив, чтобы задумываться о покаянии. А смерти я не боюсь. Я видел много кровопролитий, но из тех, к кому я питал уважение, ни один не боялся смерти. Нет, только умирания. Видите ли, сударь, смерть — чисто умозрительный вопрос, но умирание — это боль, боль, боль. А эта моя смерть, сударь, пока очень приятна. Нет, сударь, я даже умирания не боюсь. Оно нетрудно и только баюкало бы, если бы меня оставили в покое. Я словно погружаюсь в сон после отчаянных усилий.
Он снова услышал голос священника, но, хотя теплая рука все еще поглаживала его запястье, голос доносился откуда — то издалека.
— Он не отвечает мне, — говорил священник. — Я тревожусь за его душу.
И тут он услышал, что с ним говорит его жена. — Вы должны помолиться, дорогой. Ведь все молятся. Как вы сможете попасть на небеса, если не будете молиться?
Ну, вот она опять тщится заключить договор с богом. Но Генри не захотел посмотреть на нее. Пусть ее философия простодушна, но глаза у нее столь же глубоки и столь же печальны, как безграничный небосвод. Ему хотелось сказать: «Я не хочу попасть на небеса, когда умру. Я не хочу, чтобы меня беспокоили». Какую суету подняли они вокруг его смерти!
В комнату вернулся врач. — Он без сознания, — объявил гулкий голос. — Нет, все — таки кровь пустить надо.
Генри почувствовал, как скальпель царапнул ему руку. Это было приятно. Он был бы рад, если бы его опять царапнули, и опять, и опять… но концы с концами где — то не сходились. Ему следовало чувствовать, как он теряет кровь, а вместо этого он ощущал, что в его тело проникает таинственное тепло. По груди и плечам разливался бодрящий жар, словно в жилах у него пело крепкое старинное вино.
И вдруг начались странные перемены. Он обнаружил, что способен видеть сквозь закрытые веки, способен видеть все вокруг, не поворачивая головы. И врач, и жена, и священник, и даже комната отодвигались от него.
«Они движутся, — подумал он. — Я не двигаюсь. Я недвижим. Я центр всего сущего и не могу пошевелиться. Я тяжел, как вселенная. Быть может, я и есть вселенная».
В его сознание вливался низкий сладостный аккорд, звенящий, глубокий органный аккорд, и переполнял его, и словно порождался его мозгом, и наводнял его тело, и изливался на весь мир. С легким изумлением он заметил, что комната исчезла. Он лежал в бесконечном темном гроте, по стенам которого тянулись ряды толстых приземистых колонн из зеленого мерцающего хрусталя. Он попрежнему лежал на спине, а длинный грот скользил мимо. Внезапно движение прекратилось. Его окружили непонятные существа с детскими телами, тяжелыми вздутыми головами, но без лиц. На месте лица виднелся только плотный гладкий слой кожи. Эти существа говорили и верещали сухими хриплыми голосами. Генри не понимал, как они могут говорить, если у них нет рта.
Очень медленно он понял, что это его поступки и его мысли, живущие у Сестры Смерти. Все они, едва появившись на свет, отправлялись жить у Сестры Смерти. Когда он понял, кто они такие, безликие крошки тесно сомкнулись вокруг его одра.