— Притонодержательство противозаконно, — с раздражением сказал сэр Генри. — но с каких это пор мы караем людей за блуд?
— Ваша милость, природа этой женщины… Попечение об общественном здоровье… Мы полагали, что суть обвинения ясна.
— А — а! Да — да. Под замок ее! И побыстрее!
Женщина завыла.
Сэр Генри уткнул лоб в ладони и даже не взглянул на очередных арестантов.
— Обвиняются в пиратстве, ваша милость, в нарушении королевского мира, в военном нападении на подданных дружественной державы.
Сэр Генри быстро покосился на обвиняемых. Один был толстячком с выпученными от ужаса глазами, другой тощим, седым и одноруким.
— Доказательства их вины?
— Показания пяти свидетелей, ваша милость.
— Ах, так? Признаете вы себя виновными или нет?
Высокий обнял единственной рукой плечи товарища.
— Признаем, ваша милость.
— Признаете, что виновны? — в изумлении вскричал сэр Генри. — Но пираты никогда не сознаются. Таких прецедентов еще не было!
— Мы признаем себя виновными, ваша милость.
— Но почему?
— Пятьдесят человек видели все своими глазами, ваша милость. Зачем нам отнимать у вас время, запираясь, если пятьдесят свидетелей тут же опровергнут нас под присягой? Нет, мы смирились со своим жребием, ваша милость. Мы не стыдимся ни последнего нашего деяния, ни всей нашей жизни. — Жилистая рука крепче обвила плечи флибустьера, смахивавшего на бочонок.
Несколько мгновений Генри хранил молчание. Потом поднял на них утомленный взгляд.
— Я приговариваю вас к повешению.
— К повешению, ваша милость?
— За шею. Пока в вас не угаснет жизнь.
— Вы сильно изменились, сэр.
Сэр Генри наклонился вперед и вперил взгляд в арестантов, потом его губы растянулись в улыбке.
— Да, — сказал он негромко. — Я изменился. Тот Генри Морган, которого вы знали, это вовсе не сэр Генри Морган, который приговорил вас к смерти. Теперь я убиваю не в свирепых схватках, не в ярости, а холодно — потому что не могу иначе. — Сэр Генри повысил голос. Очистить зал, но поставить охрану у дверей. Я желаю допросить обвиняемых с глазу на глаз.
Когда они остались одни, он сказал:
— Я сам знаю, что изменился, но скажите мне, какие изменения вы заметили?
Бургундцы переглянулись. — Скажи ты, Эмиль.
— Вы вот в чем изменились, сэр. Прежде вы знали, что вы делаете. Были уверены в себе.
— Вот — вот, — перебил второй. — Теперь вы не знаете… вы больше в себе не уверены. Когда — то вы были самим собой. А такому человеку можно доверять. Теперь же вас словно трое. И доверься мы одному из вас, то опасались бы остальных двух.
Сэр Генри засмеялся.
— Это более или менее верно. Моей вины тут нет, но это верно. Цивилизованность расщепляет человека, а тот, кто не хочет расщепляться, погибает.
— Мы про цивилизованность позабыли, спасибо нашей матери — родине, — злобно пробурчал Антуан.
— Как жаль, что приходится вас повесить.
— А так ли уж это обязательно, сэр? Нельзя ли нам бежать или получить помилование?
— Нет, повесить вас необходимо. Я очень сожалею, но ничего изменить не могу. Это мой долг.
— Но ваш долг по отношению к друзьям, сэр? К людям, которые сражались рядом с вами, мешали свою кровь с вашей…
— Послушай, Тот Бургундец! Долг существует двоякого рода — вспомни хотя бы свою Францию! Ты сослался на один, менее святой. А другой, ненарушимый долг, это, так сказать, долг во имя видимости. Вешаю я вас не потому, что вы пираты, а потому, что мне положено вешать пиратов. Мне вас жаль. Я рад был бы отправить вас в тюрьму, снабдив напильниками, но не могу. Пока я исполняю все, что положено, я остаюсь судьей. Если же я в чем — то уклонюсь, неважно из каких побуждений, меня могут повесить самого.
— Да, это так, сэр. Я вспомнил. — Он повернулся к своему другу, которого била дрожь ужаса. — Видишь, как обстоит дело, Эмиль? Ему трудно говорить нам это, он ведь страдает. Быть может, он таким способом наказывает себя за то, что сделал или не сумел сделать. Быть может, он вспоминает Чагрес, Эмиль.
— Чагрес! — Сэр Генри с интересом наклонился вперед. — Что произошло, когда я уплыл? Расскажите!
— Таких проклятий, сэр, мало кому доставалось на долю прежде или потом. И как только вас не пытали в фантазиях! Пожирали ваше сердце сырым, а душу спроваживали в преисподнюю. Редко когда мне выпадало так позабавиться, сэр, потому что я — то знал, что каждый, кто вас поносит, в душе изнывает от зависти к вам. Я был горд за вас, сэр.
— И они разбежались кто куда?
— Разбежались и погибли, бедные несмышленые ребятишки!
— Ну, не хотел бы я попасть в лапы этих ребятишек! Скажите мне…
— Голос сэра Генри погрустнел. — О Панаме… Мы ведь отправились туда. правда? Мы действительно взяли Панаму, верно? И разграбили ее? И вел вас я, так?
— Да. Великолепное было сражение и горы добычи. Впрочем, о ней вы знаете больше пас.
— Порой я сомневаюсь: а правда ли это тело побывало в Панаме? Я уверен, что этот мозг там не бывал. Я рад бы посидеть с вами подольше, потолковать о старых временах, но меня ждет жена. Она всегда пилит меня, если я опаздываю ко второму завтраку. — И он спросил шутливым тоном: — Когда вы желаете, чтобы вас повесили?
Бургундцы зашептались.
— Ну, вот опять — «повесили»! Когда нам хотелось бы сунуть голову в петлю? Да когда угодно, сэр. Нам не хочется доставлять вам лишние хлопоты, но раз уж вы настаиваете, то в любое время, когда виселица и палач будут свободны. — Антуан шагнул к столу. — Эмиль желает предложить вам последнее доказательство своего уважения. Это подарок для вашей супруги — подарок, одна история которого делает его бесценным. Эмиль свято хранил его до последнего дня — и немалый урожай собрал он с этого талисмана, ибо поистине, сэр, в нем заключена волшебная сила. Но Эмиль считает, что талисман отслужил свое, сэр. Он полагает, что таким способом положит конец ходу событий, порожденному его сокровищем. Сам же Эмиль, к несчастью, пользоваться им больше не сможет. Эмиль целует ручку леди Морган и выражает ей свое глубокое почтение с надлежащей благородной учтивостью.
Тот Бургундец уронил на стол розовую жемчужину и быстро отвернулся.
Когда их увели, сэр Генри откинулся в кресле и уставился на жемчужину. Потом сунул ее в карман, вышел на улицу и направился к приземистому белому дворцу вице-губернатора, точно такому же, каким он был при жизни сэра Эдварда. Леди Морган очень мучилась бы, если бы хоть что — то было переделано или переставлено. Она встретила Генри на пороге.