Сохранились свидетельства, что в 1450 г. некто Джон Фастольф имел в своей библиотеке, помимо псалтыря и молитвенников, восемнадцать рукописных книг. Всего восемнадцать! И по тем временам это считалось богатой библиотекой. Между тем, среди прочих книг находилась и «Liber de Ray Aethaur». Так, может, все отступления сэра Мэлори от французских книг объясняется не его авторской позицией, а просто провалами в памяти? А затем его «новацию» подхватили другие писатели? Тоже вопрос… Ах, как много этих вопросов.
На самом деле для подавляющего большинства населения собственная память являлась единственным инструментом сохранения информации. Молодым стряпчим буквально вбивали в голову тексты всяческих актов и других важных документов, так что, хочешь не хочешь, приходилось запоминать. О валлийских поэтах известно, что их выучка в основном состояла не в тренировке декламации, а в запоминании. Определенный вес такой поэт получал лишь после того, как заучит наизусть десять тысяч произведений. Так продолжалось на протяжении многих столетий. Затем появилось печатное слово и безжалостно разрушило великолепный инструмент. Из писем Пастонов мы знаем, что у них были гонцы, в чьи обязанности входило перед отправлением прочитать и запомнить письмо — так, чтобы в случае пропажи документа они могли воспроизвести его дословно. А ведь многие из этих писем содержали весьма обширную и сложную информацию! Если Мэлори сидел в тюрьме, то, скорее всего, он не нуждался в книжках. Он их и так помнил. Могу сказать точно: если бы в моей библиотеке было всего двенадцать книг, я бы все их выучил наизусть. А много ли беспамятных людей было в пятнадцатом столетии? Полагаю, гораздо меньше, чем среди наших современников. Тогда ведь как бывало: часто человек за всю жизнь приобретал одну-единственную книгу (ибо стоили они недешево), а все остальные брал на время у знакомых или прослушивал. Известно, что все афиняне знали наизусть геродотовскую историю Персидских войн — огромное по объему произведение. И не потому, что сами прочитали его, а потому, что им его читали вслух!
В подобных историях все, что человек услышал, подробно запоминалось, раскладывалось по полочкам — до тех пор, пока библиотека не достигала огромных размеров. И все это делалось в уме! Вот что такое человеческая память. В эпоху Шекспира заинтересованный зритель мог запомнить наизусть целую сцену из пьесы, а потом, придя домой, записать. Это был единственный способ ее украсть.
Мне не хотелось бы, чтоб Вы думали, будто меня исключительно занимает вопрос: кем был Мэлори? Подробности его биографии не столь уж интересны. Куда важнее понять, что он собой представлял. И как стал тем, кем стал? Если автор «Смерти» — тот самый Мэлори, с именем которого связаны бесконечные обвинения, тюремные сроки и побеги, тогда придется отказаться от образа благородного рыцаря, уединившегося в башне из слоновой кости. В товарищах у него йомены, землепашцы, портные… а чего только стоит Ричард Ирландец? И как насчет остальных имен — Смит, Роу, Дэвид, Уол, Уолмен, Брестон, Торп, Тидмен, Гибб, Шарп? Это ведь отнюдь не аристократические имена. Скорее уж так могли звать крестьян или ремесленников. Все это были грубые люди, привыкшие к суровым нравам своего времени.
Предвижу, мне скажут, что данная форма нуждается в рыцарских условностях. Но Мэлори — особенно в последних главах — нередко углубляется в подробности, которые были ему хорошо знакомы. Это различные деревья, растения, почва, вода, одежда персонажей, их привычки и манера говорить. Почему же тогда он не пишет об оружии, которое тоже хорошо знал? Нигде ни слова о луках и стрелах! А ведь когда Мэлори вместе с бароном Ричардом Бошаном участвовал в осаде Кале, при нем находились два лучника и копьеносец. Это был обычный набор. Подсчитано, что из шести тысяч англичан, сражавшихся при Азенкуре, около четырех тысяч составляли именно лучники. А теперь скажите: если человек, воевавший во Франции — пусть это случилось уже после Азенкура, но военная тактика с тех пор мало изменилась — так вот, если этот человек берется писать о войне, разве не естественно предположить, что в первую очередь он будет описывать те виды вооружения, с которыми сталкивался в реальной жизни? Однако он этого не делает. Странно… Тем более странно, что в остальных отношениях Мэлори с видимым удовольствием демонстрирует эрудицию. Как раз прекрасное знание людей и животных выгодно отличает Мэлори от прочих сочинителей его эпохи. И, кстати, придает роману прямо-таки потрясающий реализм.
Прошло уже несколько дней. А мне все не дает покоя то пренебрежение, с которым современные ученые относятся к устному слову. Они настолько привыкли рассматривать книги как единственный способ передачи информации, что забывают простейшую вещь — до самого недавнего времени книга (и вообще письменная форма) представляла собой величайшую редкость. Существовали тысячи правил, касающихся повседневной жизни, земледелия, прядения и ткачества, лечения и постов, стряпни и пивоварения, охоты, строительства, искусства и ремесел. Все они были неписаными, но это не делало их менее важными или обязательными. И люди их знали, передавали друг другу и соблюдали — хотя нигде и не читали. Вот на чем мне хочется сделать ударение, особенно в собственном сознании.
И второй важный момент — это утверждение, будто артуровский цикл был достоянием небольшого круга людей, образованных эрудитов. Но это решительно не так. Послушайте Чосера, он дает нам ответ: ни он, ни Боккаччо не изобретали этой формы. На протяжении веков истории рассказывали и пересказывали, их запоминали, повторяли и только в самое последнее время начали записывать. Если меня что и удивляет, так это насколько хорошо сохранились истории за сотни лет устной передачи. Они практически не изменились! Поверьте: один небрежный переписчик способен нанести больше вреда, чем сотня рассказчиков.
Увы, те времена безвозвратно миновали…
ЧЕЙЗУ
Сомерсет, 24 марта 1959 г.
Природа здесь напоминает сливовое дерево в цвету. Каждая травинка, каждый кусточек просыпается после зимней спячки. Дубы все усыпаны набухшими почками и от этого кажутся буро-красными, позже они посереют и зазеленеют. Яблони все еще стоят в цвету, но это продлится недолго. Когда мы приехали, было холодно, дул восточный ветер — прямо с ледяных просторов Белого моря и финских берегов. Затем ветер поменял направление, и сразу же с запада стало поступать гольфстримское тепло. Я готов приступить к работе, хоть и трушу немного (но, по-моему, это естественно). У меня такое чувство, будто в жизни наступил поворотный момент — стою на берегу Рубикона и никак не могу решиться. В таких случаях нет ничего лучше, чем зажмуриться и прыгнуть вперед. Думаю, я так и поступлю.
Микропроектор работает нормально. Я установил его в глубоком оконном проеме, так что изображение проецируется прямо на мой рабочий стол. Если говорить об общем впечатлении, это совершенно древнее место. Элейн тоже от него в восторге. Здесь я наконец-то нашел то, чего мне долго не хватало: двадцатый век с его прогрессом и всеми достижениями цивилизации куда-то отодвинулся и стал нереальным. Намереваюсь на какое-то время сохранить это ощущение. Интересно, сколь долго Эдуард IV сможет продержаться против современности.