Усталость его была так велика, что даже канонада, вполне способная пробудить и покойника, на него не подействовала. Наверное, что-то произошло, — подумал он, и заключив этим выводом свои размышления, повернулся на другой бок. Он проспал до позднего утра, а проснувшись, обнаружил в смежной комнате стол, весьма аппетитно накрытый к завтраку.
А теперь, подумал он, посмотрим, что тут у них за шествие.
Колокола наполняли весёлым звоном пронизанный солнцем воздух. Уже издали он различил медные звуки оркестра, пение священников и горожан, пронзительные возгласы женщин. Затем показалась процессия, извивавшаяся под множеством украшенных флагами арок, сплетённых из зелёных ветвей, — сверху из окон и с балконов на неё дождём осыпались цветы. Впереди выступали стайки детей в многоцветных нарядах, отвечающих разнообразным школам и братствам. За ними шагал городской оркестр, облачённые в форму музыканты наигрывали развесёлые мелодии; следом шествовала непентинская милиция, имевшая крайне внушительный вид благодаря старинным серебряно-алым мундирам. По пятам за нею двигались островные власти — серьёзные господа в чёрных одеждах, кое у кого расцвеченных лентами и орденами. Среди них виднелся и мефистофельского обличия судья-вольнодумец, — он бодро хромал, сплёвывая через каждые десять, примерно, ярдов, — по-видимому выражая неудовольствие тем, что ему как лицу, состоящему на государственной службе, приходится участвовать в религиозных торжествах. Наблюдался в чиновных рядах и консул. Этот выглядел в точности, как вчера, — чрезвычайно неофициальные бриджи и багровая, не иначе как от избытка здоровья, физиономия.
Далее тянулась длинная вереница священников в кружевных и шёлковых одеяниях всевозможных оттенков. Больше всего они походили на вышедший прогуляться цветник. Упитанные, полные жизни мужички, блаженно поющие и время от времени перебрасывающиеся друг с другом несколькими словами. Между ними поблёскивал багровым облачением дон Франческо, — признав мистера Херда, он приветствовал его широкой улыбкой и чем-то, что можно было по ошибке счесть за подмигиванье. Следом плыла огромная серебряная статуя святого. То было гротескное чудище, несомое на деревянной платформе, которая покачивалась на плечах восьми буйно потевших мужчин. При её прохождении зрители приподнимали шляпы — все, кроме русских, Белых Коровок, стоявших несколько в особняком с написанным на детских лицах изумлением; они были избавлены от такой необходимости, поскольку их вождь, самозваный Мессия, боговдохновенный Бажакулов, шляпы носить запрещал; Белым Коровкам полагалось зимой и летом ходить босиком и не покрывать голов, «подобно христианам древних времён». Кое-кто из пылких верующих даже преклонял перед статуей колени, опускаясь на каменистую землю. Среди прочих эту благоговейную позу приняла и Герцогиня, будущая католичка; окружённая множеством дам и господ, она расположилась на другой стороне улицы. Оглядев толпу, мистер Херд отказался от мысли, прорезав шествие, перебраться к Герцогине и обменяться с ней парой слов. Ему ещё предстояло увидеться с нею под вечер.
А вот, наконец, и епископ — сановник, которого дон Франческо назвал «не вполне либералом». Данная характеристика словно для него и была придумана. Злющая старая образина! Коричневый, будто мумия, с мутным взором и до того толстый, что ноги давным-давно отказались служить ему в каком-либо качестве, сохранив за собою лишь функцию сомнительной надёжности подпорок для стояния. В пышном облачении он ехал на белом ослике, ведомом двумя миловидными мальчиками-хористами в голубых одеждах. Приделанный к длинному шесту гаргантюанских размеров зонт {24}, зелёный, с красными кистями, защищал его морщинистую главу от лучей солнца. В одной руке он сжимал некий священный предмет, в который его взор вперивался, словно в гипнотическом трансе, другая бессмысленно посылала благословения в сторону горизонта.
«Мумбо-юмбо» {25}, — подумал мистер Херд.
Тем не менее, он созерцал эту карикатуру на христианство без содрогания. Она походила на сцену из пантомимы. В Африке ему доводилось видеть и кое-что посмешнее. В племени битонго, к примеру. Им, битонго, это шествие пришлось бы по вкусу. Они были христианами, купались в Вере, словно утки в воде, а на Пасху напяливали цилиндры. Но вруны — какие жуткие вруны! Полная противоположность м'тезо. Ах, эти м'тезо! Неисправимые язычники. Он давным-давно махнул на них рукой. Но при всё том ложь вызывала у них отвращение. Они точили чуть ли не напильником зубы, подъедали излишки родни по женской линии, что ни новолуние, умыкали себе новую жену и никогда не носили даже клочка одежды. Человек, появившийся среди м'тезо хотя бы с фиговым листочком на чреслах, уже через пять минут выглядывал бы из кухонного котла.
Как он всё же прилепился к ним душой, к этим чёрным туземцам. Такие здоровые животные! Этот спектакль, пришло ему в голову, пожалуй, выглядит вполне по-африкански — та же парная жара, те же ревущие звуки, слепящий свет, сверкание красок; и тот же дух непобедимой игривости в серьёзных делах.
Бамбули, кубанго, мугвамба! И буланго {26} — племя, с которым, судя по всему, так хорошо знаком мистер Кит! По правде сказать, эти были уж до того хороши, что дальше и некуда. О них и рассказать-то ничего пристойного невозможно. И всё же, так или иначе, а не любить их было нельзя…
— С добрым утром, епископ! — произнёс поблизости чей-то голос.
Это был мистер Кит. Чисто умытый и пухлощёкий, в безукоризненной белизны костюме. Его сопровождал одетый в серую фланель друг, которого он тут же представил как мистера Эймза.
— Надеюсь, вам хорошо спалось, — продолжал он. — А как вам нравится шествие? Вы очень правильно поступаете, присутствуя на нём. Очень. По той же причине, по которой и я здесь, хотя у меня подобные церемонии особенного любопытства не вызывают. Однако приходится поступать, как того требуют приличия. Ну-с, так на какие же мысли оно вас наводит?
— На мысли об Африке и о страданиях, на которые готовы туземцы ради того, в чём они находят удовольствие. Интересно, сколько платят мужчинам, несущим статую? Они обливаются потом.
— Нисколько им не платят. Это они платят за привилегию, сами, и очень солидную сумму.
— Вы меня удивляете!
— Они получают отпущение грехов и двенадцать следующих месяцев могут безобразничать как их душам угодно. В этом их вознаграждение. Я вам ещё кое-что расскажу про этого идола. Ему уже пять сотен лет…
— Ах, перестаньте! — с мягким укором сказал мистер Эймз. — Святого отлили ровно восемьдесят два года назад, а до того использовали деревянную статую. Достаточно взглянуть на работу, чтобы понять…
— Будь по-вашему, Эймз. Я хотел сказать, ему восемьдесят два года, но за работу до сих пор не заплачено. Они тут дожидаются, когда какой-нибудь богатый иностранец даст им на это денег. Сейчас уповают на ван Коппена, американского миллионера — слышали о таком? — он приезжает на остров каждый год и оставляет здесь немало. Но я старика Коппена знаю. Он не дурак. Кстати, Эймз, что вы думаете о моём открытии? Вам, разумеется, известна теория эмоций Джеймса — Лэнджа {27}, согласно которой за восприятием нами реальных фактов непосредственно следуют телесные изменения, а каждая эмоция представляет собой ощущение нами какого-то из этих изменений в момент его осуществления. Они разработали эту теорию независимо один от другого и составили себе на ней имя. Так вот, я обнаружил то, чего, по-видимому, никто не заметил, а именно, что ещё до них то же самое говорил профессор Модзли. У меня при себе бумажка со ссылкой. Ага, вот. «Психология сознания», 1876, страницы 472–474 и далее; упоминается на страницах 372, 384, 386–387. Что вы на это скажете?