Мистер Эймз выслушивал его тирады с улыбкой негодующего изумления. Он не обладал способностями, необходимыми для того, чтобы жить в соответствии с идеалами человека, подобного Киту, чьё расположение к греховности во всех её проявлениях могло бы сделать его решительно неприемлемым для порядочного общества, когда бы не его вопиющее добродушие и замечательно вкусные завтраки. Мистеру Эймзу оставалось лишь молча страдать.
А причина для страданий у него имелась весьма основательная. Упомянутое двенадцатилетней давности «увлечение» обзавелось ныне разительным сходством с призраком, никак не желающим упокоиться с миром. История эта была известна на острове каждому, всякая новая партия приезжих получала её от предыдущей, будто эстафетную палочку. Мистер Эймз знал, что при любом упоминании его имени этот единственный неблагоразумный поступок, какой он себе позволил, преподносится очередному слушателю, наподобие лакомого блюда. Блюда, не утратившего вкусовых качеств, даром, что он искупил содеянное двенадцатью годами беспорочной жизни. Да он и сам чувствовал себя виноватым. В прошлом его имелась неблаговидная тайна, и он понимал, что говорят о нём люди.
— Эймза знаете? Ну да, его самого. Тихоню, который что-то там пишет. Оно конечно, и половина того, что о нём болтают, не лезет ни в какие ворота. Женщина она неплохая, но тут явно переборщила. И всё-таки нет дыма без огня. А знаете, что с ним случилось на самом деле, не знаете? Да уж! Глядя на него и не скажешь, что он на такое способен.
Так что же случилось?
А случилось то, что библиограф влюбился, как может влюбиться лишь чистый помыслами, рыцарственный джентльмен. То был его первый да и последний опыт подобного рода — всепоглощающая страсть, делающая немало чести его сердцу и очень мало — уму. Пробудившееся в нём чувство оказалось настолько глубоким, что на краткие месяцы безрассудной влюблённости мистер Эймз не просто забыл о своём кумире Перрелли, но проникся к нему насмешливым презрением. Весь характер библиографа переменился. И пока на кипы его заметок оседала пыль, мистер Эймз, к изумлению окружающих, разыгрывал светского господина. То было истинное преображение. В нём обнаружилось пристрастие к модным галстукам и коротким гетрам, он зачастил на пикники и лодочные прогулки, обедал в ресторанах и даже изрёк одну или две ставших классическими шутки насчёт сирокко. Пока истинная причина его поведения не выплыла наружу, Непенте лишь таращился в изумлении. Когда же она выплыла, общее мнение свелось к тому, что он мог бы избрать для обожания предмет подостойнее, чем «ballon captif [18] ».
Она родилась на материке и — следует отдать ей должное — не имела желания выдавать себя за нечто отличное от того, чем была, а была она цветущей, склонной к чревоугодию женщиной с вулканическими глазами, тяжёлыми золотыми браслетами, намёком на усики и такими толстыми руками, какие и ноги встретишь далеко не у всякого: существом вполне неправдоподобным. Никто за исключением мужчины поистине благовоспитанного, безупречно нравственного, обладающего утончённым чувством чести и мягкостью нрава, не допустил бы, чтобы его застукали даже на одной улице с подобным кошмарищем; никто за исключением подлинного джентльмена не смог бы в неё влюбиться. Мистер Эймз бегал за ней, точно собачка. Он вёл себя, как последний осёл, на то, что о нём говорят, ему было решительно наплевать. Мужчины твердили, что он не в себе, что он спятил, что у него приступ острого помешательства. Милосердная Герцогиня заметила лишь: «Каких только чудес не бывает». Зато госпожа Стейнлин, единственная из всех знакомых упомянутой дамы, лишь прониклась к мистеру Эймзу за проявленную им лопоухость, ещё большей приязнью. Она была истинная женщина — друг всех влюблённых; она понимала человеческое сердце с его изменчивыми прихотями. Она распахнула объятия перед парой влюблённых, и принялась развлекать их по-королевски, как только она одна и умела, что придало им обоим подобие веса в обществе. Мистер Эймз вследствие такого дружеского обращения день ото дня тощал, высыхая прямо на глазах. Возлюбленная же его расцвела ещё пышнее. Вразвалочку следуя за ним по пятам, — оба передвигались уже с трудом, — она добралась, наконец, до высших слоёв местного общества, в разреженной атмосфере которого её аппетит, не говоря об иных чертах её личности, скоро заслужил ей зловещую славу. За наикратчайший срок ей удалось получить множество прозвищ: «прорва», «филейный бифштекс», «слониха», «феномен» и — среди понимающих по-французски — «ballon captif».
«Ballon captif»…
Как быстро всё становится на Непенте известным! Так или этак, а мерзкое прозвище достигло ушей влюблённого, отравив ему существование до такой степени, что ещё долгое время после того, как идиллия кончилась, он всерьёз подумывал об отъезде с острова и несомненно уехал бы, если б не вспыхнувший с новой силой восторг перед монсиньором Перрелли. Но ранимость мистер Эймза в этом пункте осталась столь сильной, что при малейшим упоминании об аэростатах и даже аэропланах он морщился, испытывая потребность уйти куда-нибудь подальше; он думал, что люди заводят разговоры на эту тему с жестокой целью, — желая напомнить ему о его непростительном прегрешении, об «истории с аэростатом», о единственном в его жизни отступлении от правил приличия. Мистер Кит, признававший, что ему свойственно некоторое жестокосердие, — гордившийся этой чертой и, собственно говоря, пестовавший её, как некоторые пестуют орхидеи, ибо он утверждал, что в мире, который кишмя-кишит дураками, лучшего средства самозащиты не найти, — мистер Кит порою не мог не поддаться соблазну исподтишка разворошить уже покрывшиеся пеплом уголья, предваряя таковое деяние замысловатым, способным любого сбить с толку предисловием. Ему нравилось наблюдать, как на лице его друга возникает в подобных случаях выражение покорного недоумения.
Разве только небу известно, сколько продлился бы этот роман, если бы вдруг не объявился откуда ни возьмись муж или кем он там ей приходился — здоровенный, косоглазый детина, настолько, по всему судя, придавленный жениным башмаком, что жутко было смотреть. Никто не успел и ахнуть, а он уж увёз её, избавив мистера Эймза от социального остракизма, умственного расстройства и финансового краха. Одна её внешность обращала библиографа во всеобщее посмешище, а аппетит этой дамы требовал от мистера Эймза совершенно несовместимых с его достатком трат — главным образом на булочки, миндальное печенье, помадки, мороженое, карамель, шоколад, пирожки с повидлом и более всего на меренги, которые она поглощала в баснословных количествах.
Описанный эпизод подорвал его репутацию. Мистер Эймз боялся, что люди так и будут обсуждать эту историю до самого его смертного часа, да что там боялся — знал! Как он сожалел о том, что кому-то взбрела в голову мысль изобрести аэростат! Тем не менее он отважно сносил выпавшее ему испытание, с удвоенным рвением взявшись за монсиньора Перрелли и, кстати сказать, обратившись в ещё большего затворника, нежели прежде.
— Я получил урок, — размышлял он. — Semper aliquid haerebit. [19] Боюсь только…