— У вас пропал сын? — спросил Гомер.
— Нет, нет, — просто прячется, чтобы подразнить меня.
Она протянула руку.
— Мы соседи. Я — Мейбл Лумис.
— Очень приятно. Я — Гомер Симпсон, а это — мистер Хекет.
Тод тоже пожал ей руку.
— Вы давно здесь живете? — спросила она.
— Нет, я недавно приехал с Востока.
— Неужели? А я здесь седьмой год, со смерти мужа. Можно сказать — старожил.
— Значит, вам тут нравится? — спросил Тод.
— В Калифорнии? — Ее рассмешило предположение, что кому - то может здесь не понравиться. — Ведь это же рай земной.
— Да, — солидно подтвердил Гомер.
— К тому же, — продолжала она, — я должна здесь жить из-за Милона.
— Он болен?
— Ну что вы. Это вопрос его будущего. Агент называет его самой большой маленькой достопримечательностью Голливуда.
Столько страсти было в ее голосе, что Гомер отпрянул.
— Он снимается? — осведомился Тод.
— Еще бы, — отрезала она.
Гомер попытался ее задобрить:
— Это же очень хорошо.
— Если бы не блат вокруг, — с горечью сказал она, — Милон давно бы был звездой. Дело не в таланте. В связях. Ну что есть такого у Ширли Темпл, чего нет у него?
— Да… не знаю, — промямлил Гомер.
Не дослушав его, она издала устрашающий рев:
— Милон! Милон!
Тод видел таких на студии. Она была из полчища матерей, которые таскают детей по отделам найма и сидят часами, неделями, месяцами, дожидаясь случая показать, на что способен Ребенок. Есть среди них очень бедные, но даже самые бедные умудряются — часто ценою больших лишений — наскрести достаточно денег, чтобы отдать ребенка в одну из бесчисленных школ, воспитывающих таланты.
— Милон! — еще раз вскричала она, потом засмеялась и опять стала добродушной домашней хозяйкой, круглолицей коротышкой с ямочками на толстых щеках и толстых локтях.
— У вас есть дети, мистер Симпсон? — спросила она.
— Нет, — ответил он, зардевшись.
— Вам повезло — столько с ними мороки.
Она рассмеялась, показывая, что это не надо принимать всерьез, и снова позвала сына:
— Милон… Ну Милон…
Следующий ее вопрос изумил их обоих:
— Кому вы следуете?
— Чего? — сказал Тод.
— Ну… Взыскуя Здоровья — я имею в виду, на Стезе Жизни.
Оба разинули рты.
— Я сама сыроедка, — сказала она. — Наш глава — доктор Силл. Может быть, вам попадались его объявления — «Знание Силла»?
— А-а, понял, — сказал Тод, — вы вегетарианка.
Она посмеялась над его невежеством.
— Отнюдь. Мы гораздо строже. Вегетарианцы едят вареные овощи. Мы признаем только сырые. Мертвая пища ведет к смерти.
Ни Тод, ни Гомер не нашлись, что сказать.
— Милон! — снова начала она. — Милон…
На этот раз из-за гаража донесся ответ:
— Мама, я здесь.
Через минуту показался мальчик, тащивший за собой маленький парусник на колесиках. Он был лет восьми, с бледным изнуренным личиком и высоким озабоченным лбом. Большие глаза смотрели пристально. Брови были аккуратно и ровно выщипаны. Если не считать отложного воротника, он был одет как взрослый — в длинные брюки, жилет и пиджак.
Он хотело поцеловать маму, но она отстранила его и принялась поправлять на нем одежду, разглаживая и одергивая ее короткими свирепыми рывками.
— Милон, — строго сказала она, — познакомься с нашим соседом, мистером Симпсоном.
Повернувшись, как солдат на строевой, он подошел к Гомеру и схватил его за руку.
— Очень приятно, сэр, — сказал он и, щелкнув каблуками, церемонно поклонился.
— Вот как это делают в Европе, — просияла миссис Лумис. — Правда, он прелесть?
— Какой красивый кораблик, — сказал Гомер, пытаясь быть дружелюбным.
Мать и сын оставили его слова без внимания. Она показала на Тода, и мальчик повторил поклон и щелканье каблуками.
— Ну, нам пора, — сказала она.
Тод наблюдал за ребенком, который стоял чуть поодаль от матери и строил рожи Гомеру. Он закатил глаза под лоб и криво оскалился.
Миссис Лумис перехватила взгляд Тода и резко обернулась. Увидев, чем занят Милон, она дернула его за руку так, что его ноги отделились от земли.
— Милон! — взревела она.
И Тоду, извиняющимся тоном:
— Он воображает себя чудовищем Франкенштейна.
Она схватила мальчика на руки и стала с жаром целовать и тискать. Потом поставила на землю и снова одернула растерзанный костюмчик.
— Может, Милон нам что-нибудь споет? — предложил Тод.
— Нет, — грубо ответил мальчик.
— Милон, — заворчала мать, — спой сейчас же.
— Может быть, не надо, если ему не хочется? — сказал Гомер.
Но миссис Лумис была настроена решительно. Она не могла
допустить, чтобы он ломался перед публикой.
— Пой, Милон, — произнесла она с тихой угрозой. — Пой «Мама гороху не хочет».
Плечи у него передернулись, словно уже почувствовали ремень. Он заломил свою соломенную шляпку, застегнул пиджачок, выступил вперед и начал:
Мама гороху не хочет,
Не хочет риса, кокосов.
Только бы виски текло рекой,
Да стаканчик был под рукой
День-деньской.
Мама гороху не хочет.
Не хочет риса, кокосов.
Пел он низким, грубым голосом, умело подпуская хрипу и стону, как заправский исполнитель блюзов. Движения телом он делал незначительные и скорее — против ритма, чем в ритм. Зато жесты рук были крайне непристойны.
Мама не хочет джину,
После джину ей надо мужчину,
Мама не хочет стаканчик джину,
После джину ей подавай мужчину,
И ходит, и бродит, и места себе не находит день-деньской.
Он, по-видимому, понимал смысл слов, — во всяком случае, казалось, что понимают его тело и голос. Дойдя до последнего куплета, он начал извиваться, и голос его выразил высшую степень постельной муки.
Тод и Гомер захлопали в ладоши. Милон схватил за веревочку свой корабль и сделал круг по двору. Он изображал буксир. Он дал несколько гудков и убежал.
— Ведь совсем малыш, — гордо сказала миссис Лумис, — а талантлив безумно.
Тод и Гомер согласились.