Когда, наконец, поздним вечером она ложилась и засыпала, ее начинали донимать странные сны, в которых приходилось выполнять головоломные задачи: то она пытается склеить осколки разбитой чашки, но стоит собрать вторую половинку, как первая, уже готовая, снова рассыпается на мелкие кусочки; то чинит свою юбку, и как только зашивает ее у пояса и приступает к подолу, вверху вновь появляется прореха; то хочет собрать куски мелко разорванного листа с текстом, напечатанным на машинке; то видит перед собой какую-то очень важную телеграмму, но никак не может ее прочитать, так как буквы расплываются у нее перед глазами; то появляются новые свидетельские показания, требующие проведения нового расследования и суда, она силится вникнуть, что же в них написано, с трудом разбирает каждую пляшущую перед ее взором буковку, но стоит ей разобрать последнюю, как она забывает первую в слове; то она взбирается по крутому, качающемуся холму, среди черных, расположившихся под какими-то безумными углами домов, в которых живут сталелитейщики, но, сделав первый же шаг, начинает скользить назад по крутому склону, она кричит, зовет на помощь, вопит, но все равно соскальзывает все ниже и ниже. Потом слышит ласковые, уверенные голоса, такие, как у Бена Комптона, когда он хорошо себя чувствует, и они заверяют ее, что Общественное мнение этой расправы не допустит, что в конце концов у американцев есть представление о том, что такое справедливость и Честная игра, что Рабочий класс поднимет восстание, и она видит многолюдные митинги, лозунги, знамена, яркие транспаранты с большими буквами, говорящие о светлом будущем: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» А порой она идет посередине толпы народа, принимая участие в маршах протеста.
Они Не Умрут.
Вздрогнув, она просыпалась, принимала на скорую руку душ, торопливо одевалась и бежала в комитет, выпив на ходу стакан апельсинового сока и чашку кофе. Она всегда приходила в офис раньше других. Стоило ей только хоть на несколько мгновений отвлечься от своей работы, как сразу перед ней вставали их лица – резко очерченное, бледное лицо сапожника, его блестящие, горящие глаза, и лицо мелкого торговца рыбой, с усиками, как у философа, с вопрошающими глазами, в которых не было страха. Она видела за их спинами электрический стул, видела так ясно, будто он стоял перед ее столом в этой душной людной комнате.
Она и оглянуться не успела, как миновал июль. Наступил август. Через ее офис проходили все больше людей: старые друзья осужденных, члены профсоюзной организации «Индустриальные рабочие мира», добравшиеся сюда с побережья на попутных машинах, политики, заинтересованные в голосах итальянцев, адвокаты со своими новыми предложениями по их защите, писатели, безработные журналисты, чокнутые, шарлатаны, «чайники» всех мастей, которых влекли сюда слухи о баснословном денежном фонде комитета.
Однажды днем, когда она вернулась после выступления в одном из залов профсоюзов Поутукете, увидела за своим столом Д. Т. Берроу. Он от своего имени написал целую кучу телеграмм сенаторам, конгрессменам, министрам, рабочим лидерам, требуя, чтобы все они выразили свой протест против этой расправы во имя торжества справедливости, цивилизации и интересов рабочего класса. Длинные такие телеграммы, да еще сверху лежали и каблограммы, которые необходимо отправить по подводному кабелю. Она, подсчитав их число, подумала: сколько же будет стоить их отправка? Она понятия не имела, каким образом комитет сможет заплатить за них, но послушно передала все мальчику курьеру, который уже ждал на крыльце дальнейших распоряжений. Как же это так, размышляла она, ведь от этих слов всего несколько недель назад у нее от гнева закипала кровь в жилах. И теперь все эти бланки казались ей такими бессмысленными, совсем как те маленькие билетики, которые можно получить, бросив всего один цент в автомат, предсказывающий судьбу. От этой мыли она пришла в ужас. Вот уже полгода каждый день она читает, пишет одни и те же слова.
У нее не было времени долго переживать неожиданную встречу с Джорджем Берроу. Они пошли в кафетерий, заказали себе там по тарелке супа, а за столом только и говорили, что о судебном разбирательстве, будто никогда прежде и не были знакомы. Снова началось пикетирование здания Капитолия штата. Когда они выходили из ресторана, Мэри вдруг сказала, повернувшись к нему:
– Послушай, Джордж, а может, сходим туда, пусть нас арестуют?… У нас еще есть время до выхода вечерних газет. Твое имя на первой полосе – такая поддержка для всех нас.
Он, покраснев до корней волос, вытаращил на нее глаза. Вот он – перед ней, в толпе взад и вперед снующих посетителей, такой высокий, красивый, в своем элегантном светло-сером костюме. Явно нервничает.
– Но, дорогая моя де-воч-ка, я с радостью дал бы себя арестовать, бросился бы сам под автобус, если бы считал, что подобный поступок принесет хотя бы толику пользы… но я думаю, такой шаг с моей стороны, сделает меня абсолютно бесполезным для дела человеком.
Мэри, побледнев от охватившей ее ярости, посмотрела ему прямо в глаза.
– Я и не думала, что ты способен хотя бы на малейший риск! – сказала она, резко выделяя каждое слово, и плюнула ему в лицо.
Повернувшись, поспешила в контору.
Когда ее саму арестовали, она почувствовала большое облегчение. Первоначально намеревалась держаться подальше от копов, так как ее работа, как ей постоянно говорили, всем очень и очень нужна, но все же передумала и поднялась на Капитолийский холм с охапкой плакатов для нового отряда пикетчиков, которые пришли сюда без агитматериалов.
В конторе в эту минуту никого не было, послать было некого. Она переходила через Бикон-стрит, как вдруг с обеих сторон как из-под земли выросли два копа. Один из них сказал ей:
– Спокойно, мисс, без шума!
И через минуту она оказалась в темном «воронке». По дороге в участок она, все взвесив, не стала упрекать себя в безответственности своих действий. За многие недели она наконец вдруг расслабилась. В участке на Джой-стрит ее посадили за решетку, а не в камеру. Она сидела на скамье напротив окна с двумя рабочими-евреями с фабрики по производству одежды и какой-то хорошо одетой, в цветистом летнем платье, с ниткой жемчуга на шее женщиной и наблюдала за тем, как копы разводят по камерам участников пикета. Они были отменно вежливы, в хорошем, даже веселом настроении; все это со стороны казалось игрой, не верилось, что подобное происходит на самом деле и на карту поставлено что-то очень важное.
В новой партии арестантов, которую только что выгрузили из «воронка» перед полицейским участком, она увидела высокого человека. Она сразу узнала его по фотографии в «Дейли». Это был Дональд Стивенс. Краснорожий коп вывернул ему руки за спину. Рубаха разорвана у ворота, а галстук превратился в бахрому, словно кто-то долго рвал его зубами. «С каким достоинством он ведет себя», – сразу подумала Мэри.
У него стального цвета волосы, коричневая, словно от загара, кожа, сияющие серые глаза над высоко посаженными скулами. Когда его отводили от стола дежурного, она долго глядела ему вслед, на его широкие плечи, растворяющиеся в унылом мраке тюремного коридора. Ее соседка прошептала ей, что он задержан за подстрекательство к мятежу, а не за бездельничанье и попрошайничество, как другие. Пять тысяч долларов залога. Он пытался организовать митинг в Бостон-Коммон.