– Что с тобой, девочка моя? – хрипло спросил Бен. – Ты плачешь, потому что тебе не удалось затащить себе в кровать такого красавчика, как Валентино?
– Какая чепуха, Бен! Просто я подумала, что тебе нужно немного поправиться… бедный мой мальчик, ты слишком много работаешь, не жалеешь себя.
– Очень скоро ты будешь гулять с каким-нибудь смазливеньким брокером, как когда-то делала в своем Колорадо-Спрингс… Я знаю, что меня ждет… Наплевать… Я могу бороться и в одиночку.
– Ах, Бен, не говори так… ты же знаешь, я предана тебе душой и телом…
Она порывисто привлекла его к себе. Вдруг он ее поцеловал.
Утром, одеваясь, они вдрызг разругались. Речь зашла о подлинной практической ценности ее исследовательской работы. Она заметила по этому поводу, что, мол, не ему судить, так как забастовка вовсе не увенчалась успехом. Он убежал из дома, так и не позавтракав. В слепой ярости, сжав зубы, она отправилась в верхнюю часть города в комитет и отказалась от своей работы. Через несколько дней Мэри уже была в Бостоне, где ее приняли на службу в только что созданный комитет по защите Сакко и Ванцетти на их судебном процессе.
Прежде ей никогда не приходилось бывать в Бостоне. В эти солнечные зимние дни у города из красного кирпича был такой старинный вид, как на гравюре по металлу, и он ей очень понравился.
Она нашла маленькую комнатку на окраине трущоб, за Бикон-хиллом, и про себя решила, что, если это дело в суде будет выиграно, она обязательно напишет роман о Бостоне. Она купила в небольшом, пахнущем плесенью магазине канцелярских товаров несколько тетрадок школьных прописей и сразу принялась за дело, начала набрасывать первые заметки для будущей книги. От запаха новых тетрадок с едва заметными голубыми линиями ей почему-то стало хорошо. Она почувствовала себя бодрой и свежей, как прежде. Теперь она станет только наблюдать за жизнью. Больше она не полюбит ни одного мужчину. К Рождеству мать прислала ей чек. На эти деньги она купила себе кое-какие обновки и потрясающую, очень идущую ей шляпку. Теперь она снова стала завивать волосы.
Ее работа заключалась в том, чтобы постоянно поддерживать контакты с журналистами и добиваться от них доброжелательного освещения событий в печати. Ей казалось, что это подобно сизифову труду. Хотя большинство газетчиков, связанных с этим судебным расследованием, считали, что оба эти человека осуждены незаконно, все же в личной беседе они частенько говорили, что речь идет всего лишь о двух грязных итальяшках-анархистах, так что какого черта! Она побывала в Дедхэмской тюрьме, где беседовала с Сакко, потом съездила в Чарлстон, чтобы поговорить с Ванцетти. О своих впечатлениях она пыталась рассказать одному журналисту из «Юнайтед пресс», когда однажды в субботу вечером он пригласил ее пообедать в итальянском ресторане на Уэнновер-стрит.
Это был единственный из журналистов, с кем она поддерживала дружеские отношения. Он был ужасным пьяницей, но многое повидал в жизни, и у него были мягкие интеллигентные манеры, которые ей очень нравились. Она ему по неизвестным пока причинам тоже нравилась, хотя он немилосердно донимал ее, вышучивая в ней то, что называл «свойственным молодости фанатизмом».
После обеда с ним, когда он заставлял ее выпить ужасное количество красного вина, она обычно принималась убеждать себя, что не зря потратила с ним время, что ей очень важно постоянно находиться в контакте с представителями прессы.
Его звали Джерри Бернхем.
– Джерри, послушай, как ты можешь терпеть такое? Если власти штата Массачусетс способны убить двух ни в чем не повинных людей, несмотря на протесты всего мира, то это на практике означает, что в Америке больше никогда не восторжествует правосудие.
– А когда оно, начнем с того, здесь было? – С серьезным видом, хмыкнув, ответил он, наклоняясь над столиком, чтобы налить ей еще стаканчик. – Ты когда-нибудь слышала о Томе Муни? [32]
Кудрявые белокурые волосы удивительно молодили его красное, одутловатое лицо.
– В них есть что-то наивное, безмятежное, чувствуется, что это честные люди. Появляется ощущение, что ты разговариваешь с поистине великими людьми. Они на самом деле великие люди, честно говорю.
– Твоя искренняя восторженность заставляет меня сожалеть, что их не казнили раньше, несколько лет назад.
– Но рабочий класс, простые люди этого не допустят.
– Простые люди как раз и получают самое большое удовольствие от пыток и казни великих людей… За примером далеко ходить не нужно. Мне хотелось бы спросить тебя, кто потребовал предать мучительной смерти нашего старого друга Иисуса Христа?
Джерри Бернхем и приучил ее пить. Он постоянно, повседневно жил в алкогольном тумане, он всегда подносил ко рту стаканчик с выпивкой, осторожно и осмотрительно, действуя, как канатоходец, балансирующий с пирамидой тарелок на голове. Он настолько привык к своей круглосуточной службе новостей, что сочинял телеграммы и выполнял прочую работу в своем офисе с такой небрежностью, с какой платят по счету в одном ресторане и тут же идут в другой, за углом. У него плохо работали почки, и он не пил вина, но частенько, когда Мэри заходила к нему в офис, она чувствовала запашок виски.
Он порой ее так раздражал, что, выбегая от него, она торжественно клялась себе, что это все, это последняя ее с ним встреча. Больше никакой напрасной траты времени, тем более сейчас, когда дорога каждая минута. Но как только он звонил и приглашал ее сходить с ним куда-нибудь, от ее прежней решимости не оставалось и следа, она сразу размякала, с улыбкой соглашалась и шла ним прожигать еще один вечерок, пила много вина и слушала, как он что-то бормочет.
– Все это закончится слепотой и нежданной, внезапной смертью, – как-то сказал он ей, высаживая ее из такси на углу улиц, у ее дома. – Но кого это трогает… Всем на все, черт подери, наплевать! Кого на этой чертовой завшивевшей планете что-то трогает в мельчайшей, просто микроскопической степени, скажи на милость?
Время шло. Прогорклая бостонская весна незаметно перешла в теплое лето, а апелляции в суде проваливались одна за другой. Теперь и особая комиссия, назначенная губернатором, ратовала против их освобождения, и уже не оставалось почти никакой надежды. Только помилование от самого хозяина Капитолия. Теперь Мэри приходилось трудиться все больше, хотя ее порой и охватывало отчаяние. Она писала статьи, разговаривала с политиками и священниками, вела нудные споры с главными редакторами, произносила речи на заседаниях профсоюзов. Писала жалостливые, унизительные для себя письма матери, клянча у той деньги под любым предлогом. Каждый цент, который ей удавалось наскрести, уходил на финансирование работы ее комитета. Нужно было постоянно платить за канцпринадлежности, почтовые марки, оплачивать телеграммы. По вечерам она долго обхаживала коммунистов, социалистов, анархистов и либералов, убеждала их действовать совместно. Торопливо шагая по булыжным мостовым, она все время нашептывала про себя: «Их нужно спасти, их непременно необходимо спасти!»