После этой стычки былая дружба между ними канула в Лету.
Гас Московски нашел ей комнату с тяжелыми кружевными занавесками на окнах в доме одного поляка, владельца лавки, кузена его отца. Если они задерживались на работе, он торжественно сопровождал ее домой, а работать допоздна им приходилось постоянно.
Мэри Френч еще никогда в жизни так много не работала. Писала пресс-релизы, составляла статистику заболеваемости туберкулезом среди рабочих, сообщала данные о плохом питании детей, об антисанитарных условиях жилищ, ездила на междугородных трамваях или медленных местных поездах в Рэнкин и Брэддок, Хомстед и Бессемер, и дальше, до самого Янгстауна, Стейбенвилля и Гэри, делала заметки по поводу речей, произносимых фостером и Фитцпатриком, видела, как полицейские в своей темно-серой форме разгоняют митинги. Они шли цепью по немощеным дорожкам территории компании, избивая дубинками мужчин и женщин, пинками отбрасывая с пути ребятишек, сгоняли стариков с невысоких крылечек перед домами.
– Только подумать, – сокрушался Гас Московски, – и эти сукины дети – сами вшивые поляки, во всяком случае, большинство из них. Каково же быть после этого поляком, а?
Она брала интервью у столичных журналистов, часами уговаривала, как могла, людей из «Ассошиэйтед пресс», «Юнион пресс» рассылать честные статьи, правила грамматику в листовках, написанных по-английски. Она и оглянуться не успела, как наступила осень. Объединенный профсоюз платил очень мало, едва хватало на самое необходимое, одежда ее пообносилась и теперь находилась в ужасном состоянии, волосы давно забыли о завивке, а по ночам ей не давали заснуть тяжкие воспоминания о том, что она увидела за день, – тюремные решетки, окровавленные головы, погром в чьем-то доме: искромсанный ножами диван, разбитые стулья, разрубленный топором на куски буфет. Это полицейские искали «пропагандистскую литературу». Утром, когда она второпях одевалась, бросив взгляд в испещренное зелеными точками зеркало в позолоченной раме над рукомойником, она не узнала своего лица. Какой усталый, отчаянный взгляд! Она и сама теперь была похожа на забастовщицу, ничуть не лучше.
Не узнавала себя Мэри и тогда, когда от мягкого голоса Гаса по ее спине начинали ползти холодные мурашки, и она никак не могла решить, хорошо ей сейчас или плохо, – все зависело от того, сколько раз за день он ей улыбнулся, сколько раз заговаривал с нею. Нет, она никогда прежде не была такой. Когда выдавалась свободная от работы минутка, она начинала мечтать, что вот он подходит к ней, обнимает за талию, как прижимает свои губы к ее рту, как держит в объятиях своими большими сильными руками. Когда на нее находило такое, она зажмуривалась, чувствуя, что у нее кружится голова, ощущая, как ее пошатывает. Потом, через силу открывала веки и вновь яростно принималась за печатание на машинке, и спустя несколько секунд брала себя в руки, вновь становилась хладнокровной и в голове у нее прояснялось.
В тот день, когда Мэри поняла, что высокооплачиваемые рабочие участие в забастовке не примут, а низкооплачиваемые наверняка ничего своей стачкой не добьются, она даже не осмеливалась поднять глаза на Гаса, когда он зашел, чтобы, как обычно, проводить ее домой. Был сырой, не по сезону теплый слякотный ноябрьский вечер. Они молча шли по улице, и вдруг со стороны заводов туман окрасился в красный цвет.
– Ну вот, началось, – сказал Гас.
Свечение все усиливалось, стало алым, потом оранжевым.
– Но что мы можем сделать если рабочий класс не желает единства? Каждый самый захудалый иностранец, черт бы его подрал, мнит себя кем-то особенным, считая других бродягами, а американцы почитают такими всех подряд, за исключением, быть может, тебя и меня.
«Боже, и почему только я с ними связалась, понять не могу!»
– Гас, что ты будешь делать, если мы проиграем забастовку? Лично ты?
– Ну, попаду в черный список, это точно. А это означает, что я не смогу найти себе работу в металлургии, как будто хуже меня нет никого на свете… Не знаю, черт возьми! Изменю имя, запишусь во флот. Говорят, что там можно получить вполне приличное образование.
– Нам нужно серьезно поговорить об этом… Лично я не знаю, что делать.
– Да ты можешь поехать куда угодно, всегда найдешь работу в газете, как и здесь… Мне бы твое образование… Думаю, ты будешь только рада расстаться с кучкой этих голодранцев.
– Но они ведь рабочий класс, Гас.
– Само собой. Если бы нам только удалось хоть что-то вбить в их пустые головы. Знаешь, у меня есть брат, так он по сей день ходит в штрейкбрехерах.
– Может, ему нужно позаботиться о жене, семье?
– Я бы сам позаботился о нем, если бы он попался мне в руки. Рабочий человек не имеет права ни на жену, ни на семью.
– Но у него может быть девушка… – голос ее замер.
Она слышала, как сильно бьется ее сердце, и, шагая рядом с ним по неровному тротуару, опасалась, как бы он не услыхал этого стука.
– Девушек сколько влезет! – засмеялся Гас. – Они такие легкодоступные, свободные, эти польские девушки. В этом единственное достоинство.
– Мне хотелось бы… – начала Мэри против своей воли.
– Ну, спокойной ночи. Отдохни как следует, а то видок у тебя еще тот!
Похлопав ее по плечу, он, резко повернувшись, зашагал большими, шаркающими шагами прочь. Она стояла у двери своего дома. Войдя в комнату, бросилась на кровать и горько заплакала.
Через несколько недель Гаса Московски арестовали, когда он распространял листовки в Брэдроке. Она видела, как его притащили в грязную комнату суда, забитую до отказа полицейскими в серой форме, и судья приговорил его к пяти годам тюрьмы. Одна рука у него была в гипсе, кровь запеклась на затылке в светлых волосах. Его голубые глаза нашли ее в толпе, и он, широко улыбнувшись, дружески помахал ей своей большой рукой.
– Ах вон оно что! – грубо зарычал кто-то рядом с ней. – Больше этот парнишка тебе не воткнет!
Рядом с ней стояли два рослых полицейских. Они выволокли ее из здания суда, довели до остановки трамвая. Она молчала, но не могла сдержать слез.
– Разве могут мужчины так разговаривать с женщинами? – возмущалась она.
– Пошли, пошли, успокойся, мы со Стивом такие мужики, каких ты и не видела… Нужно было прежде хорошенько подумать, прежде чем раздвигать ноги перед этим мерзавцем.
Наконец, подошел питтсбургский трамвай, и они посадили ее в вагон, предупредив, что если снова увидят ее здесь, в Брэддоке, то арестуют за приставание к мужчинам. Трамвай отъехал от остановки, и она видела, как они, довольные, похлопывают друг дружку по спине и заливисто хохочут.
Она сидела с посеревшим лицом на заднем сиденье вагона, скорчившись от боли в желудке. Вернувшись в офис, только и сказала, что эти казаки [20] выволокли ее из суда.