Эндрюс закрыл глаза. В палате было тихо. Вокруг слышался только свистящий храп и тяжелое дыхание истерзанных людей.
– А я-то принял ее за царицу Савскую, – сказал он, делая гримасу в темноте. Затем он начал думать о музыке, которую собирался написать к царице Савской, до того как жизнь его оборвалась в пустой комнате, где они измерили его и сделали из него солдата. Стоя во мраке, в пустыне своего отчаяния, он услышит вдалеке звуки караванов, звон колокольчиков, хриплый звук рогов, крики ослов и гортанные голоса людей, распевающих песни пустынных дорог. Он поднимет глаза и увидит перед собой трех зеленых наездников, держащих под уздцы своих покрытых пеной ослов и неподвижно указывающих на него своими длинными пальцами. И вдруг горячий крутящийся вихрь музыки завьется вокруг него, звуки флейт, литавр, хриплых рогов и плачущих волынок, а факелы будут гореть красным и желтым пламенем, сплетая вокруг него огненный шатер. По краям шатра будут толпиться вьючные мулы, смуглые погонщики, покрытые пышными чепраками верблюды и слоны, сверкающие драгоценной упряжью. Обнаженные рабы согнут перед ним свои блестящие спины, расстилая ковер у его ног, и сквозь пламя факелов к нему приблизится царица Савская, покрытая изумрудами и тусклыми золотыми украшениями, а конец ее длинного шлейфа будет нести обезьянка, подпрыгивающая сзади. Царица положит свою руку с тонкими фантастическими ногтями на его плечо, и, глядя в ее глаза, он почувствует вдруг, что овладел всеми пламенными образами своего желания.
О, если бы только он был свободен, чтобы работать! Все месяцы, которые он загубил в своей жизни, проходили перед его глазами, точно процессия призраков. Он лежал на своей койке, глядя широко раскрытыми глазами на потолок и отчаянно надеясь, что раны его заживут еще не скоро.
Эппельбаум сидел на краю койки, одетый в чистую новую форму. На левом рукаве, который висел пустой, ясно виднелись еще сгибы, по которым он был заглажен.
– Так ты в самом деле отправляешься? – сказал Эндрюс, поворачивая на подушке голову, чтобы посмотреть на него.
– Можешь прозакладывать свои штаны, Энди… И ты бы тоже мог выбраться отсюда великолепнейшим манером, если бы немного потолковал с ними.
– О, видит Бог, как бы я хотел этого! Не то, чтобы меня так уж тянуло домой, а вот только бы вылезть из формы.
– Я ни капельки не осуждаю тебя, в следующий раз мы будем все умнее… Председателем бюро по набору – вот кем я буду теперь!
Эндрюс засмеялся.
– Если бы я не был таким простофилей…
– Ты был не единственным, – раздался из-за спины Эндрюса заикающийся голос гробовщика.
– Черт, а мне казалось, что ты пошел добровольцем, гробовщик.
– Да, так оно и было, видит Бог. Только я не знал, что все это так обернется.
– Что же, ты воображал, что это будет пикник?
– К черту! Меня не то беспокоит, что я наглотаюсь газу, или угожу под снаряд, или еще что-нибудь, а только я думал, что мы наведем тут порядок, когда придем. У меня, знаете, было большое дело по похоронной части, папаша еще до меня занимался этим. Мы имели всю самую лучшую работу в Тилетсвилле…
– Где? – перебил Эппельбаум смеясь.
– Тилетсвилл. Ты что, географии не обучался?
– Валяй дальше, расскажи-ка нам о Тилетсвилле, – сказал успокоительно Эндрюс.
– Что ж, когда там скончался сенатор Уоллес, кому поручили, по-вашему, набальзамировать его, доставить тело на вокзал и следить за тем, чтобы все было сделано как следует? Нам! Я собирался уже жениться на шикарной девице; я знал, что у меня хватит связей, чтобы устроиться или даже получить поставку, но тут я вдруг, как осел, отправляюсь и записываюсь добровольцем, да еще в пехоту к тому же… Но, черт побери, все твердили тогда, что мы будем драться, чтобы обеспечить демократии мир, и что, если кто не пойдет, никто больше с ним дела иметь не захочет.
Он вдруг закашлялся и не мог, казалось, остановиться. Наконец между кашлем раздался его слабый тоненький голос:
– Вот я и тут! Ничего не поделаешь!
– Демократия… Это, что ли, демократия, когда мы трескаем вонючую похлебку, а эта жирная баба из ХАМЛ ходит с полковником жрать шоколадное суфле?… Хороша демократия! Но я скажу вам кое-что, ребята: не надо быть овцами!
– Ну, овец-то, пожалуй, больше, чем чего другого, – сказал Эндрюс.
– Дурак рождается каждую минуту. Это вы обязательно узнаете, когда побываете шофером, если даже ничему другому не научитесь… Нет, сэр, я буду теперь заниматься политикой. У меня хорошие связи на Сто двадцать пятой авеню… Есть у меня, видите ли, тетка, миссис Сали Шульц, на Сто тридцать второй авеню. Слыхали о Джимми О'Райане? Нет? Ну так он ее близкий друг, понимаете? Они оба католики… Ну, я пошел пока что… посмотрю, что это здесь за город… Говорят, что девочки здесь просто малина со сливками…
– Нарочно говорят, только чтобы дразнить молодчиков, – сказал, заикаясь, гробовщик.
– Хотелось бы и мне пойти с тобой, – сказал Эндрюс.
– Ты скорехонько поправишься, Энди, и попадешь в разряд А. Получишь винтовку в руки – и «вперед, ребята!», чтобы попробовать, не дадут ли фрицы на этот раз выстрела повернее… А толкует еще о простофилях! Ты самый великолепный простофиля, какого мне приходилось встречать. Что тебя дернуло докладывать лейтенанту, что у тебя ноги не очень болят?… Ты и чихнуть не успеешь, как они выставят тебя отсюда. Ну, я иду посмотреть на мамзелей.
Эппельбаум заковылял к двери, сопровождаемый завистливыми взглядами всей палаты. Форма висела складками на его тощем теле.
– Черт, кажется, он и впрямь воображает себя будущим президентом, – сказал насмешливо гробовщик.
– Должно быть, – ответил Эндрюс.
Он снова устроился в постели и погрузился в тупое созерцание мучительно ноющей боли, с которой медленно срастались разорванные мышцы его бедер. Он изо всех сил старался забыть о боли, у него было так много, о чем подумать. Если бы только он мог лежать вполне спокойно и связывать вместе оборванные концы мыслей, которые не переставали волноваться на поверхности его сознания. – Он сосчитал, сколько дней он в госпитале. Скоро, как сказал Эппельбаум, они поставят его в разряд А и отошлют обратно на каторгу, и он не успеет вернуть себе вновь свое мужество и власть над собой. Каким он был, однако, трусом, что подчинился. Сосед его продолжал кашлять, Эндрюс смотрел с минуту на очертание желтого лица на подушке, на заостренный нос и маленькие жадные глазки. Он подумал о доходном бюро, о черных перчатках, вытянутых лицах и мягких, полных такта голосах. Этот человек и его отец жили тем, что подделывались под несуществующие чувства; тем, что обволакивали действительность крепом и всякой мишурой. Для этих людей никто никогда не умирал! Для них люди «преставлялись», «в бозе почивали». И все же такие люди были необходимы. Их дело не постыднее всякой другой торговли. И вот, чтобы не повредить своей фирме и обеспечить к тому же миру демократию, этот гробовщик записался в добровольцы. Фраза эта всплыла в уме Эндрюса среди потока популярных мотивов и патриотических номеров на сцене опереточного театра. Он вспомнил огромные флаги, победно развевавшиеся над Пятой авеню, и толпы, манифестирующие с сознанием исполняемого долга. Все это могло послужить достаточным основанием для гробовщика, но не для него, Джона Эндрюса! Нет, у него не было фирмы, его не загнала в армию сила общественного мнения, он не был увлечен волной слепой веры в речи купленных агитаторов. У него не хватило силы жить. Он вспомнил о всех тех, кто в течение длинной исторической трагедии, улыбаясь, жертвовал собой ради своих идей. У него не хватило мужества шевельнуть мускулом за свою свободу, и он проявил почти искреннюю радость, рискуя своей жизнью как солдат в деле, которое он считал бесполезным. Какое право на существование имел такой человек, слишком трусливый, чтобы постоять за свои убеждения и чувства, за весь свой облик, за все, что делало его отличающейся от его товарищей личностью, а не рабом, стоящим с фуражкой в руке, ожидая, пока кто-нибудь, более сильный, не прикажет ему действовать.