– Молодожены из Огасты. – Ося оскалился. – Как трогательно!
– Тебя что-то не устраивает? – Она нервным движением заправила пряди за уши.
– «Мы с Габриэль очень сожалели», – произнес Ося холодным вежливым голосом Максимилиана фон Хорвак.
– Да уж, не радовались, – огрызнулась Габи.
Официант опять явился:
– Месье желает десерт?
– Спасибо, нет. Только кофе, – ответил Ося.
Пока официант убирал тарелки и приносил кофе, они молчали, глядя в окно. Дождь то затихал, то припускал с новой силой.
– Хотел бы я посмотреть на эту сцену, – усмехнулся Ося и опять заговорил холодным голосом Максимилиана фон Хорвак: – «Да, кстати, дорогая, угадай, кто сегодня звонил? Касолли! Оказывается, он жив».
– Хватит! – Она зажмурилась, закрыла уши ладонями.
– «Что ты говоришь, милый! Надо же, как повезло!» – теперь Ося подражал голосу Габи.
Она помотала головой, волосы взлетели, упали.
– Ненавижу тебя! Как ты мог? Зачем, зачем тебя туда понесло? Ты поступил подло и жестоко!
– Успокойся, меня не убили.
Ося вздрогнул, вспомнил сон, приснившийся в самолете перед посадкой в Хельсинки. Те же слова, только наяву.
– Полетел туда, ни слова не сказал мне, еще и полез на передовую, под пули, – сипло шептала Габи, – никогда тебе этого не прощу. По твоей милости неделю прожила в сплошном кошмаре. О твоей героической смерти трепался весь пресс-центр.
– Ты не поверила, чувствовала, что я жив.
Габи отвернулась, лоб сморщился, губы скривились подковкой, как у ребенка, готового зареветь, но глаза остались сухими. Шмыгнув носом, она быстро, сердито произнесла:
– У меня болело сердце.
Ося перегнулся через стол, протянул руку, медленно, как слепой, провел кончиками пальцев по ее щеке.
– У меня тоже.
* * *
На спектакле под названием «Заседание начальственного состава по сбору опыта боевых действий против Финляндии» Илья не присутствовал, читал стенограммы и держал кулачки за Проскурова. Представление проходило в здании ЦК на Старой площади и продолжалось четыре дня.
Командармы, комдивы, полковники, комиссары, участники боевых действий выступали с длинными докладами, из которых следовало, что артиллерия стреляла отлично, пехота героически атаковала врага, большую роль играли партийные и комсомольские организации, борьба за создание ударных подразделений была одной из форм соцсоревнования.
Полковник Рослый, командир стрелкового полка, получивший за Финскую кампанию звание Героя Советского Союза, обращался лично к Хозяину. Читая диалог, Илья отчетливо представлял, как дрожит и вибрирует голос Рослого, как он рубит воздух рукой в порыве чувств.
РОСЛЫЙ. Товарищ Сталин! Мы давали такой замечательный артиллерийский огонь, что этот огонь можно было в музыке воспевать, если бы был композитор.
СТАЛИН. У артиллерии есть своя музыка. Правильно, есть.
РОСЛЫЙ. Безусловно, товарищ Сталин, есть замечательная музыка.
Очередной музыкальный залп выдал комиссар Семенов:
СЕМЕНОВ. Мы чувствовали каждый день заботу нашей партии и нашего правительства. Каждый командир и красноармеец были согреты великой любовью нашего советского народа. Каждый красноармеец шел в бой, держа в устах великое имя товарища Сталина, которое было великим знаменем победы, вдохновляло на героизм, было великим примером, как надо любить и драться за нашу родину.
Зал ответил криками: «Ура товарищу Сталину!», бурными продолжительными овациями. Следующие докладчики рассказывали, как благодаря мудрому руководству товарища Сталина войска вовремя снабжались всем необходимым, от снарядов до сухарей, и в итоге финны были поставлены на колени.
Финская война в рассказах очевидцев выглядела как кино о победах доблестной Красной армии. Недоразумения и трудности счастливо разрешались, стоило только как следует помолиться великому Сталину.
Командарм Кулик произнес длиннющую речь, настолько невнятную и пылкую, что при чтении ее Илья почувствовал запах перегара. В качестве припева звучало:
КУЛИК. Если честно сказать, здесь вмешался тов. Сталин и взялся по-настоящему нам всем вправлять умы.
Армейский комиссар Запорожец рассказал об успешных ночных атаках, посетовал на неслаженную работу штабов, и вдруг будто патефонная игла сорвалась и царапнула пластинку:
ЗАПОРОЖЕЦ. Я должен доложить, на фронте творились дикие вещи. Если бы здесь было время, я бы обо всем этом доложил, иногда было сплошное вранье.
СТАЛИН. Может быть, не так сказать, не вранье.
ЗАПОРОЖЕЦ. А как сказать?
СТАЛИН. Преувеличение.
ЗАПОРОЖЕЦ. Преувеличение. Никто, тов. Сталин, из командиров не докладывал без преувеличения, все докладывали в преувеличенном виде.
Последовала перепалка между командирами – кто с преувеличениями, кто без. В ней участвовали Ворошилов, Мехлис и Кулик, Хозяин вмешивался вяло и редко.
Запорожец заговорил о дезертирах и самострелах. Хозяин оживился, принялся расспрашивать, куда бежали дезертиры и в какие части тела ранили себя самострелы.
Потом дали слово начальнику управления снабжения Хрулеву.
ХРУЛЕВ. С особой остротой встал вопрос о довольствии армии в войну. Надо сказать, что тут опять-таки вмешательство тов. Сталина не только исправило положение, но и открыло, если хотите, новую эру в обеспечении армии продуктами. Особое внимание было обращено тов. Сталиным на сухари.
От сухарей перешли к обмундированию, и тут раздался безымянный голос из зала:
ГОЛОС. А вот сто шестьдесят третья дивизия пришла босая.
Другой голос спросил: как босая? Первый объяснил, что красноармейцам выдали ботинки, которые сразу развалились.
После снабженца выступил командарм Курдюмов.
КУРДЮМОВ. На финском театре в первый период войны было много обмороженных, люди прибывали в холодной обуви, в ботинках, причем часть ботинок была рваной. Я здесь докладываю с полной ответственностью о том, что воевать при сорокаградусном морозе в ботинках нельзя. Закон физиологии, врачи об этом могут сказать, а именно что тело человека, разумеется, без достаточного количества теплых вещей, может выдержать такую температуру четыре – пять дней, а на пятый день получается такое охлаждение, что сопротивление организма будет понижаться.
СТАЛИН. У товарища Курдюмова.
Издевательская реплика была встречена смехом. Но командарм не сдался, продолжил.
КУРДЮМОВ. Тут бывшие гвардейцы в своих выступлениях вспоминали, как они в мирное время в бескозырках ходили при пятидесяти – шестидесятиградусном морозе. Я не знаю, как бы они себя чувствовали в боях в Финляндии при таком морозе.