– До свидания, – утвердительно ответил доктор, повесил трубку, вернулся в комнату, поднял с пола пиджак, надел, достал из ящика конверт и сунул во внутренний карман.
Через сорок минут он был на Никитском бульваре. Стемнело, зажглись фонари. Он шел очень медленно, озирался по сторонам, вглядывался в лица. Какие-то подростки, старухи, влюбленные парочки. Дальше две пустые скамейки. Он повернулся, двинулся в обратную сторону. Подумал: «А вдруг я что-то напутал с цифрами? “Б” – бульвар. Бульвар может быть только Никитский, мы ведь ровно год назад тут с ней встречались. Но если “пятнадцать” – не дата, а время, и встреча не сегодня, а двадцать второго, в три часа дня?»
Среди редких прохожих мелькнула одинокая женская фигура. Она шла навстречу, быстро приближалась, попала в круг фонарного света. Карл Рихардович узнал ее, но все еще боялся поверить, ускорил шаг, споткнулся, чуть не упал, поправил шляпу и произнес громко, на выдохе:
– Эльф, неужели это вы?
– Здравствуйте, доктор Штерн, – она поцеловала его в щеку и взяла под руку, – я тут уже третий день, приехала по делам, никак не могла вырваться из посольства. Завтра утром улетаю. Позвонила вам наудачу. Какой-то сердитый мальчик все время брал трубку.
– Вася, сын соседей, – объяснил доктор, – вы здорово придумали с Жозефиной Осиповной.
Она улыбнулась:
– Не сомневалась, что Жозефину вы легко расшифруете. А вот номер… Я знаю, что с падре вы договаривались о встречах именно так, но в каком порядке должны идти цифры, понятия не имела. Боялась вас запутать. Ладно, встретились, и слава Богу.
– Да, можно считать это чудом. Падре совсем исчез.
– Он больше не приедет в Москву, он теперь важная шишка в Ватикане.
– Знаю, – доктор вздохнул, – постоянно пытался дозвониться ему, вот сегодня впервые решился задать вопрос новому падре и получил ответ про Ватикан. А Ося? Он куда пропал?
– Обзавелся кинокамерой, бегает под пулями, снимает войну. – Габи заправила прядь за ухо. – Скажите, Карл, моя информация о Брахте дошла до вас?
– Да, я как раз об этом хотел поговорить… Габи, тут такая история… – От волнения у него сел голос.
Не получалось задать главный вопрос. Язык прилип к нёбу, в горле першило. Он был уверен, что услышит в ответ: да, резонатор уже собран, появились публикации. Какой-то глупый упрямый инстинкт заставлял тянуть время, будто несколько минут отсрочки что-то изменят. Вряд ли Ося и Габи понимали, что такое этот резонатор для производства бомбы. Он отправил им слишком смутный, неопределенный запрос о Брахте. Написал бы яснее…
Он откашлялся, просипел:
– Знаете, тут такая история, падре исчез, от Оси никаких вестей, и с вами только односторонняя связь, а нужно срочно… Нет, наверное, уже поздно.
Она замедлила шаг:
– Что вы имеете в виду? Что поздно?
– Габриэль, давайте сядем, вот здесь, под фонарем.
Они опустились на скамейку.
– Карл, почему вы так нервничаете? Что случилось?
Он достал из кармана конверт, протянул Габи.
– Долго объяснять. Вот, прочитайте. Сумеете при таком освещении?
Габи вытащила листки, исписанные лиловыми чернилами, поднесла близко глазам, прищурилась.
– Да, почерк разборчивый.
Пока она читала, Карл Рихардович сидел, сгорбившись, бессильно уронив руки на колени, и видел будто со стороны две маленькие фигурки под фонарем на скамейке. Они выглядели слишком уязвимыми и беспомощными. Старик в мятом холщовом пиджаке, в летней светлой шляпе на лысой голове. Белокурая девушка в синей вязаной кофточке поверх легкого цветастого платья.
Так же они сидели тут год назад, двадцать третьего августа тридцать девятого, в день подписания пакта между СССР и Германией. Тогда казалось, самое страшное уже произошло, маховик войны запущен и хуже быть не может. Тогда впереди была просто война. Все войны рано или поздно кончаются, оставалась надежда, что Гитлер проиграет. Но, получив урановое оружие, он точно выиграет, так что теперь дела обстоят несравнимо хуже, чем год назад.
Габи читала последнюю станицу, доктор заметил, как шевелятся ее губы, услышал шепот:
– «…Надеюсь, мое предупреждение не опоздало, у тебя еще осталось время принять решение, а у наших внуков – шанс вырасти… Твой Марк».
Она вскинула глаза, быстро взглянула на доктора, отвернулась, пару секунд хмуро смотрела куда-то в сторону, потом сложила письмо, убрала в конверт.
– Спрячьте, – просипел доктор, откашлялся и добавил уже нормальным голосом: – В любом случае письмо надо передать Брахту, даже если уже поздно.
Габи положила конверт в сумочку, попросила папиросу. Он протянул ей пачку, чиркнул спичкой, повторил:
– Поздно.
Габи пожала плечами. Карл Рихардович поймал ее взгляд, затаив дыхание, спросил:
– Хотите сказать, публикации о резонаторе вынужденных излучений пока не появлялись?
– Теперь точно не появятся, в любом случае.
– Почему? – Доктор принялся сосредоточенно крутить пуговицу пиджака.
– Потому что рукописи научных статей и заявки на изобретения теперь проходят военную цензуру. При малейшей вероятности, что какое-то открытие или новое техническое устройство может иметь военное значение, в печать не пропустят. Это касается не только уранового проекта, а вообще всех естественных наук, включая биологию и медицину. Резонатор вынужденных излучений, конечно, сочтут именно таким изобретением. Вряд ли сразу догадаются использовать его для деления изотопов, но засекретят точно.
– Мазур еще полгода назад был уверен, что Брахт соберет резонатор в ближайшее время, – пробормотал доктор, – догадаются не сразу, но скоро.
Габи кинула потухший окурок в урну, похлопала ладонью по своей сумочке и задумчиво произнесла:
– Ну, теперь у нас хотя бы есть шанс узнать все из первых рук. Вернусь в Берлин – попробую познакомиться с Брахтом. – Она тронула его за локоть. – Карл, пожалуйста, оставьте в покое пуговицу. Вы сейчас ее оторвете.
* * *
Вернер начал новую серию экспериментов. Эмма помогала ему, записывала показатели приборов и ломала голову, как же ей провести хотя бы несколько опытов с ураном.
Сложилась парадоксальная ситуация. В Далеме – уран, в Шарлоттенбурге – резонатор. Между Шарлоттенбургом и Далемом четыре трамвайные остановки, но соединить одно с другим невозможно.
Она давно поняла, что собрать копию резонатора в институтской лаборатории в одиночку не сумеет. Нужен союзник, помощник. Первым кандидатом оставался все-таки Герман. Конечно, это капитуляция. Поделиться идеей – значит потерять ее. Но и не поделиться – тоже потерять.
В конце июня, сразу после захвата Франции, Дибнер вместе с Physik-Musik отправились в Париж. Гейзенберг сучил ножками от нетерпения. Герман шепотом заметил: