Молотов пообещал: скоро, в ближайшие дни. Немцы не унимались: когда именно? Молотов заявил, что Красная армия не готова: «Советские военные власти оказались в трудном положении, так как, принимая во внимание местные обстоятельства, они требовали, по возможности, еще две-три недели для своих приготовлений».
Действительно, положение трудное. На халяву сцапать солидный кусок чужой территории куда легче, чем сочинить уважительную причину такого некрасивого поступка.
Через руки Ильи проходили перехваты секретных телеграмм, отчетов Шуленбурга германскому МИДу о встречах с Молотовым.
«Молотов заявил, что советское правительство намеревалось воспользоваться дальнейшим продвижением германских войск и заявить, что Польша разваливается на куски и что вследствие этого Советский Союз должен прийти на помощь украинцам и белорусам, которым угрожает Германия».
«А ведь Хозяин совсем свихнулся, – с ужасом констатировал Илья, – логика «Краткого курса»: СССР вводит войска в Польшу по соглашению с немцами, с их благословения. Зачем? Чтобы защитить украинцев и белорусов от германской агрессии! И он ни секунды не сомневается, что немцы это съедят».
В следующей телеграмме приводилось по-детски искреннее объяснение Молотова: «Этот предлог представит интервенцию СССР благовидной для масс и даст возможность СССР не выглядеть агрессором».
Риббентроп передал через Шуленбурга недовольство фюрера и свой вариант: «Имперское правительство и правительство СССР сочли необходимым положить конец нетерпимому далее положению, существующему на польских территориях. Они считают своей общей обязанностью восстановление на этих территориях мира».
Пока немецкая армия громила Польшу, а Красная готовилась к «интервенции, благовидной для масс», «Майн кампф» и «Краткий курс» энергично спорили о формулировках.
Илья запомнил еще один изумительный пассаж: «Молотов согласился с тем, что планируемый советским правительством предлог (спасти Восточную Польшу от угрозы со стороны Германии) содержал в себе ноту, обидную для чувств немцев, но просил, принимая во внимание сложную для советского правительства ситуацию, не позволить подобным пустякам вставать на нашем пути. Советское правительство не нашло какого-либо другого предлога, поскольку до сих пор Советский Союз не беспокоился о своих меньшинствах в Польше и должен был так или иначе оправдать за границей свое теперешнее вмешательство».
Наконец договорились. Получилось вот что:
«Правительства Германии и России совместными усилиями урегулируют проблемы, возникшие в результате распада Польского государства, и закладывают прочную основу для длительного мира в Восточной Европе».
Но, по большому счету, фюрер плевал на формулировки. Для него было важно, чтобы Красная армия вошла в Польшу до взятия Варшавы и официальной капитуляции. Он хотел представить СССР державой, воюющей на его, Гитлера, стороне, и тем самым окончательно отсечь Москву от Лондона. А Сталин хотел совершенно противоположного: не воевать, получить свой кусок из рук Гитлера, и чтобы СССР при этом выглядел мирной державой.
Немцам надоело требовать ввода войск, они пустили слух, будто намерены заключить с поляками перемирие. Этот блеф сработал мгновенно. В случае перемирия Сталин терял обещанный кусок Польши и оставался в дураках.
В два часа ночи семнадцатого сентября он вызвал Шуленбурга и официально объявил ему, что сегодня в шесть утра Красная армия пересечет границу на всем ее протяжении от Полоцка до Каменец-Подольска и займет оговоренную пактом территорию.
Таким образом границы «Майн кампф» и «Краткого курса» сдвинулись вплотную, за несколько дней до падения Варшавы и окончательной капитуляции Польши. «Лучезарное солнце свободы и счастья взошло над Польшей».
У Ильи в ушах продолжал звучать смех и реплика Молотова: «Еще бы, мы же их освободили».
В зал на цыпочках, согнувшись, впорхнул Поскребышев, произнес на выдохе:
– Через двадцать минут…
Хозяин смешал в своем бокале белое с красным. Настроение у него было самое благодушное. Он ткнул бокал в склоненное лицо Поскребышева так резко, что край стукнул о зубы и половина смеси пролилась на пиджак. Последовал очередной взрыв общего смеха. Но на этот раз инстинкт у Ильи не сработал. Он не сумел заставить себя улыбнуться. К счастью, никто не обратил на это внимания. Спецреферента Крылова тут вообще не замечали. Он допускался в святилище в качестве переводящего устройства.
– Выпей, Сашка, не суетись, – сказал Хозяин.
Поскребышев, разумеется, выпил, хотя ненавидел эту смесь, к тому же язва у него была. Он стоял спиной к экрану, лицом к залу, медленно пил, под общий смех, кадык двигался вдоль горла. Глаза его на миг встретились с глазами Ильи и тут же спрятались, сощурились, лицо исказилось в смешной обезьяньей гримасе, одной из тех, которые так забавляли Хозяина.
– Ну, что там еще? – спросил Хозяин после очередного раската смеха.
– «Цветущая молодость», – ответил Поскребышев.
– Длинный?
– Как раз двадцать минут.
– Давай.
«Цветущая молодость» был первым цветным документальным фильмом о майском параде физкультурников. Под бравурную музыку по Красной площади двигались сложные стальные конструкции, обвешанные гирляндами девушек в гимнастических купальниках. Гигантская белая скульптура Хозяина плыла на живом постаменте из полуголых мужчин и женщин. Узбечки в шароварах, узбеки в розовых трусах и тюбетейках кувыркались и размахивали руками вокруг бутафорских кустов хлопчатника. Колонна НКВД в майках и трусах несла гигантский портрет Берия. Впереди вышагивал упитанный малыш лет пяти. Камера тут же показала Хозяина. Он улыбался и помахивал малышу рукой. Грянула песня:
Все мы загорелые,
Сильные и смелые.
За Сталина и родину
Всегда готовы в бой.
Проскакали дети верхом на бутафорских конях, волоча тачанки с деревянными пулеметами. Сотня девушек в купальниках, с лентами, опустилась на шпагат, прямо на брусчатку.
Илья смотрел и думал: «Скачут перед ним в полуголом виде… Мы все скачем перед ним. Мы заводные игрушки, я, Машка… Его игрушки… Жизнь каждого в его руках. Как он любит повторять: “Одним движением пальца…”»
Режиссером-постановщиком этого парада был Всеволод Эмильевич Мейерхольд. В титрах его имя не значилось. Оно больше нигде не значилось. Как только репетиции закончились, Мейерхольда взяли.
Илья на секунду представил другое кино, где красочные кадры парада чередовались с кадрами избиения его режиссера-постановщика в кабинете следователя на Лубянке.
Песня оборвалась на полуслове, экран погас и тут же замерцал опять. Под музыку Вагнера возникла черно-белая заставка, медленно поплыл готический шрифт. Илья краем глаза заметил, как проскользнул в зал запыхавшийся Большаков, и сквозь увертюру к «Полету валькирии» услышал собственный голос: