Одним словом, я и в самом деле, как выразилась Жаннет, «повернула зеркальце»: я больше не убегала, заслышав зов Энцио, я доверчиво отвечала на его откровенность и сердечность, более того, я по-детски начала поддерживать бабушку в ее стремлении баловать Энцио и даже потворствовать его маленьким странностям и причудам. И вскоре мы с ним стали очень близкими друзьями.
Энцио с некоторых пор охладел к Форуму, его влекло теперь в пестрый лабиринт узких улочек за Капитолием, которые, как известно, скрывают последние, полупогребенные под землей остатки былых императорских форумов [23] . Ему, вообще не любившему науку, вдруг пришло в голову, что Форум окончательно загублен ею: древние руины, по его мнению, нельзя трогать – все, что бесцеремонно было ощупано пальцами археологов и «выставлено на всеобщее почитание», утратило всякую ценность. Нужно спускаться к вещам в их «катакомбы» и принимать их такими, какими они дошли до нас сквозь тысячелетия, прямо из рук их невыразимых судеб.
Бабушка не любила эту часть города; Императорские Форумы внушали ей такое неприятное чувство, что мы даже к Форуму всегда подходили со стороны Колизея, чтобы только не видеть этих улиц. Но это ничуть не смущало Энцио: как бы высоко он ни чтил бабушку, это не мешало ему в его наивности тиранить ее, добиваясь своего, как он привык это делать со своей матушкой.
Для меня эта местность тоже являла собой бесконечно печальное зрелище, потому что распад представал здесь совсем не таким, как на Палатинском холме или в Кампанье, – не царственно-небрежным, как некое дивное противостояние могущественных сил формы, судьбы и природы, а жалким, недостойным, удручающим, словно эта величественная культура не сама торжественно сошла с трона мировой империи, а ее грубо столкнули с него, бросили наземь и, задушив в грязи и позоре, беспощадно замуровали, залепили и заклеили уродливыми гнездами голодной насущности, чтобы заглушить даже ее последний, предсмертный вздох! Взять хотя бы ужасные голые обрубки колонн Форума Траяна, торчащие из своей открытой, оскверненной могилы, среди жуткого лязга и грохота электрических трамваев и злобно тявкающих друг на друга автомобилей… Или Форум Августа, в тени своих черных стен – словно осененный крылом смерти, – которые, однако, не устояли перед позором жизни. Или униженные, одинокие в городской сутолоке, беззащитные в своей муке, потрясающие, жутковато-чужие и скорбно-бесчувственные колонны форума Нервы, каннелюры [24] которых казались следами давно иссякших слез… Спрятанные в стенах безликих домов, втиснутые в удушающе-крохотные дворики, изгнанные в сырой мрак погребов, там таились сотни безымянных остатков обесчещенной красоты, словно некие призрачные письмена, словно загадочные знаки великой, полупогибшей письменности на сером пергаменте города.
Бабушка качала головой на странную любовь Энцио к этим улицам.
– Вы как дитя, друг мой, – усмехалась она. – Ведь говорят, будто бы дети иногда новым игрушкам предпочитают старые, сломанные.
Она, очевидно, думала, что в Энцио все же проснулась историческая фантазия. Она вновь и вновь пыталась внушить ему, что между этими жалкими остатками и былым великолепием Рима едва ли можно установить какую-то связь.
– Да ведь мне нет до этого никакого дела, – удивленно отвечал Энцио. – Мне кажется, зрелище античного Рима в его суровой, ослепляющей славе для меня вообще было бы непереносимо. Если я и представляю его себе, то инстинктивно стараюсь увидеть город перед самым его концом, когда Форум Августа уже стали называть «чудесным садом». Или еще позже, в так называемые «темные века», – в то время Рим мне еще пришелся бы по душе! Я представляю себе его храмы и дворцы бледно-серыми или пожелтевшими, словно огромные вянущие цветы, утопающие в диком золоте бурых мхов, роскошных лиственных гирлянд и жертвенно-погребальных венков! Это, наверное, была невиданная картина – такое смешение культуры и варварства, белокаменной и буро-зеленой дикости…
– Дикость для тебя главное, верно, Энцио? – спросила я.
Он коротко рассмеялся, одними губами и не глядя на меня. Глаза его не смеялись, они были подернуты какой-то странной, мерцающей поволокой.
– И все-то ты знаешь, Зеркальце… – сказал он.
Я к тому времени уже так чутко настроилась на его мысли и переживания, что мне казалось, будто я и в самом деле хорошо знаю, как безразличны ему, в сущности, все эти картины-воспоминания, потрясающие следы которых окружали нас здесь повсюду. Я смутно чувствовала, что эти жуткие предметы в своей последней зримости, в последний миг, прежде чем вновь навеки погрузиться в темное лоно мира, словно приоткрывали перед ним это самое лоно. Правда, я тогда, конечно же, вряд ли смогла бы отчетливо выразить это словами, но я ощущала это как таинственное прикосновение немыслимых далей или как медленные волны тихой, бесцветной, бесформенной музыки. Она нарастала при виде определенных картин, таких, например, как «чудесный сад», но никогда не прерывалась. Откуда шла эта музыка, я, собственно говоря, не знала. Я знала лишь, что это вовсе не связующая нить, соединяющая нас с «былым великолепием», как полагала бабушка; эта музыка звучала не из темных предметов, рождаясь где-то в определенном месте; она вообще звучала не откуда-то, а, скорее, куда-то…
– Повтори-ка еще раз, Зеркальце, – просил Энцио. – Как звучит эта музыка?
– Она звучит куда-то, – отвечала я.
Я каждый раз отвечала совершенно серьезно, хотя уже сбилась со счета, в который раз мне приходилось это делать. Ибо Энцио в то время очень нравились мои маленькие замечания, так что я то и дело должна была их повторять.
Мы уже давно показали Энцио все главные достопримечательности в этой части города. Но он все еще никак не мог расстаться с ними. Он, который никогда не любил отвлекаться на частности, вдруг открыл для себя неисчерпаемую прелесть в том, чтобы забираться даже в маленькие старые дворики и выпытывать у них их тайны. Пара черных квадров [25] , кусок древней красновато-серой кладки или мраморный акант [26] , проросший, словно некое диковинное растение, сквозь щебень и цемент, могли надолго приковать к себе его жадное внимание.
Я теперь с таким усердием принимала участие в этих открытиях, что бабушка как-то в шутку сравнила меня с маленьким знаменем: она сказала, что ей забавно смотреть, как мелькает впереди мой белый плащ, этакий маленький походный флажок, то и дело скрывающийся в дверях домов.
– И, заметьте, только тех домов, в которых что-то есть, – подхватил Энцио.
Он уже не раз говорил, что я – медиум, что если археологи когда-нибудь примутся за раскопки на Императорских Форумах, то им следует обратиться за помощью ко мне, потому что я всегда заранее знаю, еще до того, как мы войдем в дом или во двор, можно ли там обнаружить что-нибудь интересное или нет. И это было правдой: я и в самом деле знала это. Часто мне почти казалось, будто древние камни сами подают мне знаки, испуская какие-то флюиды, излучая некую силу, ощутимую даже сквозь стены и наросты цемента, и властно заглушая своим молчанием шум города, или – и это странным образом было одно и то же – некую музыку, ту самую монотонную музыку без начала и без конца, о которой Энцио уже спрашивал меня. Сегодня мне это уже не кажется таким странным, ибо так уж устроен человек: стоит ему действительно обратить к кому-нибудь все свои чувства и помыслы, как у него тотчас же открывается некое особое зрение не только на предмет его заботы, но и на все, что с ним связано. Я в то время уподобилась маленьким часам, которые показывали все, что волновало Энцио. Они не показывали только одного, так как это были, в сущности, детские часы, и, хотя они обычно немного спешили, им все же порой случалось и отставать, и тогда я не замечала, что как раз мое излишнее рвение во время таких прогулок все больше и больше лишало Энцио удовольствия неожиданных открытий.