Получив письмо, император немедленно отправил телеграмму: он дал ровно сорок франков. Премьер-министр долго постигал смысл этой телеграммы. Потом он принес Генри извинения за то, что не ответил на его письма, и распорядился восстановить Леонидаса Леонардоса в должности.
Генри не терпелось увидеть новые золотые находки. Из краткого описания в телеграмме, посланной Стаматакисом Археологическому обществу, можно было заключить, что найденное золото не походило на то, которое Генри извлек из захоронений. Коль скоро Стаматакис утверждал, что нашел клад в развалинах древнего здания, а не в могиле, значит, решил Генри, это золото составляло чью-то фамильную собственность. Это, несомненно, умаляло ценность находки. Тем не менее фотографии клада надо бы включить в книгу о Микенах, иначе она будет неполной.
Эфор Стаматакис занимал скромный кабинетик в правительственном здании в центре города. «Войдите», — откликнулся он на стук в дверь и уставился на Генри неузнающим взглядом. Генри спросил, не могут они сходить в Национальный банк и увидеть золото, которое Стаматакис привез из Микен.
— Я еще не готов вскрыть ящики, — сухо ответил Стамазакис.
— А когда будете готовы, позвольте спросить?
— Не знаю. Во всяком случае, не в ближайшее время, нужно еще написать отчеты. Я открою ящики только в присутствии членов Археологического общества и профессоров из университета.
— Но вы понимаете, что я должен включить эти находки в мою книгу о Микенах?
Стаматакис поднял на него глаза.
— Вы не принадлежите к числу моих друзей, господин Шлиман. Вы взяли сторону лейтенанта Дросиноса, который публично ославил меня лжецом.
— Он хороший инженер. Зачем портить ему военную карьеру?
— Во имя истины! — И резко прибавил: — Впрочем, вас это никогда не волновало. Вы думаете только о себе, ваши удачи на Гиссарлыке и в Микенах важны вам постольку, поскольку они сулят славу и деньги.
И снова Генри обивает пороги учреждений. Прямо ему нигде не отказывают в праве увидеть находки Стаматакиса, но все просят повременить. В роли просителя Генри вел себя безукоризненно, зато дома давал выход лютой ненависти к Стаматакису — этому клерку, этому ничтожеству, из-за которого приходится ходить из одного учреждения в другое, от одного знакомого к другому без всякого толку.
Генеральный инспектор памятников старины особой любви к Генри не питал. Это к нему Шлиманы приходили каяться три года назад, вернувшись из первой поездки в Микены, и он тогда упрекнул их в неуважении к греческим законам. Зато сейчас именно Эвстратиадис распорядился, чтобы 18 февраля во второй половине дня Стаматакис встретил его и Шлиманов в Национальном банке, где доктор Шлиман с его разрешения сделает необходимые снимки. Подобие покоя спустилось на мятущуюся душу Генри (на его «взрывчатую» душу, уточнила бы Софья).
Хотя фотографировать пришлось с пулеметной скоростью, но именно в эти минуты у Генри родилась мысль дать постоянное пристанище своим коллекциям из Трои и Микен. За ужином он сказал Софье:
— Я возвращаюсь к своему первоначальному намерению, которое не было принято из-за нашей тяжбы с турками. Хочу опять предложить угловой участок вблизи университета и сорок тысяч долларов на строительство музея. Архитектор Циллер согласился сделать проект.
— У тебя только одна коллекция. Генри: микенские находки принадлежат Греции.
— Что за глупости! Только представь себе, каким он будет, музей Шлимана. когда мы передадим ему наше золото, геммы, вазы, стелы! Со всего света будут съезжаться посмотреть.
Софья промолчала. Генри так и не смог постичь греческий характер. Правда, одна истина ему приоткрылась, когда в Харвати Финдиклис и Стаматакис, не смущаясь его присутствием, толковали о судьбе сокровищ: он понял, что в его услугах уже не нуждаются. И члены Археологического общества, и ведающие античными памятниками чиновники — всех их выпестовал. Афинский университет, у всех было одно образование, одни идеалы. Это была однородная среда, в которой Генри не было места: он иностранец, чудак, «энтузиаст». Они откажут ему.
Так оно и случилось. Премьер-министр, министр народного просвещения, президент Археологического общества—каждый поблагодарил его за великодушное предложение, но они уже начали строить Национальный музей, в котором будут выставлены все греческие древности, как те, что уже имеются, так и будущие — из Олимпии, Дельф.
Переживая свое унижение, Генри несколько дней угрюмо молчал, пока ему не пришла в голову мысль о предварительной выставке микенских сокровищ. И он опять отправился по департаментам за разрешением готовить стеллажи и стенды. Ему ответили, что с выставкой не горит, что предстоит большая подготовительная работа: многое реставрировать, склеить черепки, составить каталог.
Софья страдальчески морщилась, слушая его рассказ. Она предвидела и этот удар, когда он признался ей, что хочет поторопить общество с выставкой.
Но сломить Генри было непросто.
— Я уверен, они не могут устроить выставку в этом году только потому, что у них нет подходящего помещения. Я обыщу весь город, но найду им прекрасный зал.
Несколько дней он ходил по Афинам, но подходящего зала не было ни в университете, ни в каком другом учреждении. Наконец неутомимые ноги привели его к красивому корпусу строящейся Политехнической школы. Он переговорил с ректором, предложил деньги за аренду, получил согласие. Но когда он явился с этой вестью в Археологическое общество, его выслушали без всякого энтузиазма.
— Господин Шлиман, мы ведь уже сказали вам, что не будем устраивать выставку ни в этом году, ни, по-видимому, в следующем. Необходимо очень многое сделать, чтобы выставка была во всех отношениях безупречной.
Генри убитым голосом выкладывал Софье свои жалобы, но и она крепилась из последних сил.
— Мне больно говорить тебе это о моих соотечественниках, — сказала она. — Мои слова могут прозвучать жестоко. Но они готовы ждать хоть несколько лет, пока твое имя понемногу забудется. И тогда это будет Афинская — и ничья больше— выставка, их собственная выставка, никакого отношения не имеющая к доктору Шлиману.
Генри с болью глядел на нее, глядел долго-долго. В его глазах стояли слезы.
— Хорошо, раз я здесь не нужен, начну переговоры с Кенсингтонским музеем в Лондоне. Предложу им выставить сокровища Приама. Эту мысль мне подал премьер-министр Гладстон. Он пишет, что они с восторгом согласятся выставить нашу коллекцию.
Приняв решение, он повеселел. Софья радовалась за мужа, жертвуя собственными чувствами. Если троянский клад покинет Афины, обратно он может и не вернуться.
Неожиданно из Лондона пришла телеграмма. Генри ликовал, читая и перечитывая ее. Его приглашали выступить в мае с лекцией в Королевском археологическом институте Великобритании и Ирландии. Тогда же им вручат дипломы об избрании почетными членами.
— Два диплома, — улыбнулась Софья. — Словно мы с тобой