вместе оканчиваем университет.
Генри определенно решил не возвращаться в Микены.
— После царских могил раскапывать дворец неинтересно. И вообще, я больше ничего не буду раскапывать в Греции. Я хочу возобновить наши работы в Трое.
— В Трое? Что ты думаешь там еще найти?
— Полностью раскопаем дворец Приама. Мы не успели кончить, потому что надо было спасать золото. Я хочу раскопать весь третий сожженный город и все кольцо обводной стены. Там может быть гораздо больше слоев, чем мы предполагаем. Может, не меньше семи. Я хочу раскопать их все. Работы на много лет. Теперь у меня больше опыта, и раскопки я буду вести более научно.
Софья вздохнула. Она не могла взять с собой в Трою Андромаху — там ни школ, ни врачей. Фирман у Генри есть, но срок его действия истекает через год, 8 мая 1878 года, и он еще принимает приглашение Королевского археологического института!
3
Немецкие ученые мужи, чьим мнением дорожил весь мир, не стали ждать, когда выйдет книга о Микенах, и заблаговременно повели дискредитацию царских могил и золотых сокровищ. Мишенью для своих нападок они избрали статьи Шлимана в лондонской «Таймс».
Доктор Эрнст Курциус, автор знаменитой книги о Пелопоннесе и об истории Греции, бывший профессор Берлинского университета, недавно получил разрешение на раскопки в Олимпии и теперь возглавлял прусскую экспедицию. В 1871 году Генри познакомился с ним в Берлине. Они переписывались, и, хотя, по мнению Курциуса, Троя находилась в Бунарбаши, между ними были вполне дружеские отношения.
Доктору Курциусу было разрешено осмотреть микенское золото в Национальном банке. Он писал жене:
«Золото такое невероятно тонкое, что герой Агамемнон был, видимо, весьма нищий князек. Ничего подобного этим микенским могилам нет в античной древности».
Основываясь на этих словах мужа, фрау Курциус написала для одной немецкой газеты статью, в которой громила теории Шлимана и умаляла ценность его находок. Мнение Курциуса было подхвачено всеми прусскими и австрийскими учеными, а газеты разнесли его по всему миру.
Взбешенный Генри ответил ударом на удар. «Прусское правительство, — писал он, — разочаровано своими раскопками в Олимпии. Но если в Олимпии не найдено ничего стоящего, то лишь потому, что эти невежественные болваны работают без плана и системы и сваливают мусор в пятидесяти ярдах от раскопа. Имея одну треть их денег, я бы сделал чудеса. Они слишком учены, чтобы вести раскопки».
Второй удар нанес Эрнст Бёттихер, капитан прусской армии, записавшийся в ученые. На конференции в Берлине, устроенной сразу после первых раскопок на Гиссарлыке, капитан Бёттихер выступил с заявлением, что никакой Трои не было и что Гомер — собирательное имя поэтов и сказителей, живших на протяжении нескольких веков. Генри тогда с места бросил реплику, что капитан Бёттихер не вчитался в тексты «Илиады» и «Одиссеи», из которых с несомненностью следует, что Гомер существовал и что он первый величайший поэт. Так Генри нажил себе смертельного врага. Бёттихер написал несколько статей, а потом даже книгу, в которой договорился до того, что Гиссарлык — просто крематорий, где древние сжигали мертвых. Он обвинял Генри в том, что тот якобы снес стенки печей и опубликовал в книге о Трое фальсифицированные планы и чертежи.
Теперь для своих бредней он располагал материалами микенских раскопок. И Бёттихер прямо обвинил Генри в мошенничестве: он де сам начинил скалу золотом, причем поскупился на расходы и сфабриковал «невероятно тонкие» веши, что и подметил профессор Курциус.
Третья категория недоброжелателей называла его мотом и расточителем, проматывающим состояние в угоду честолюбию. Генри пришлось даже приподнять завесу: пятьдесят тысяч долларов, ежегодно тратимых на раскопки, брались не из капитала, а с процентов, причем еще оставалось и на содержание семьи.
— Видимо, я рано почила на лаврах, — сетовала Софья. — То, что есть люди, которые никогда не верили в существование Трои и не могут признать твои теории даже вопреки очевидным фактам, — это я еще понимаю. Но из истории всегда было известно, что в Микенах существовали царские могилы и что, согласно тогдашним обычаям, они должны быть буквально набиты золотом. И ведь все знают, что за раскопками наблюдало греческое правительство. Зачем Курциусу понадобилось опорочить наши прекрасные золотые маски, диадемы, кубки?
Приступ гнева сменился у него угрюмостью.
— Никогда бы не подумал, что Курциус способен натравить жену на наши раскопки. Зависть, злоба. Теперь в Археологическом обществе скажут: привез Шлиман тридцать фунтов золота и воз неприятностей в придачу.
Софья никогда не считала себя хрупким созданием. Ее здоровье мирилось с дурным климатом Троады и ужасными условиями жизни в Хыблаке и Гиссарлыке. Она могла по пятнадцать часов в сутки работать и в дождь с прохватывающим до костей ветром, и под палящим солнцем. И воля у нее была, она не подведет ни в делах, ни в трудную минуту.
— Духом и телом сильна, а вот нервы никуда не годятся, — расстраивалась Софья.
Нападки, насмешки, откровенная травля, оскорбительное шельмование — «бездарности», «невежды», «проходимцы», «пиявки на здоровом теле науки», «самозванцы и хвастуны, недостойные дышать одним воздухом с настоящими учеными». Под такими ударами она чувствовала себя жалким суденышком, попавшим в девятибалльный шторм. Генри находил разрядку в яростных опровержениях, а она на это не была способна. Публичный мордобой был не в ее характере. К тому же Генри с головой ушел в работу — заканчивал несколько сотен фотографий для книги о Микенах, писал последнюю главу о находках чиновника по фамилии Стаматакис». А у нее и дел почти никаких не было: хозяйство вел Яннакис, Поликсена занималась Андромахой, молодая кухарка из Плаки прекрасно готовила.
Софью охватила вялость, пропал аппетит. Как ни уговаривал ее Генри «съесть что-нибудь и выпить бокал вина»—она отказывалась. Она плохо спала, похудела. Однажды, вернувшись к обеду, Генри нашел ее в постели и не на шутку встревожился. Он подсел к кровати, взял ее руку, поцеловал.
— Милая крошка, держись, не поддавайся. Через несколько недель мы будем в Англии, с людьми, которые нас обожают. И вся эта мерзость развеется как дым. Кто делает эти пакости? Ученые завистники, они все заодно. А для нормальных людей мы герои, перед нами преклоняются, мы живем беспокойной, интересной жизнью. Пусть это тебя утешает и поддерживает.
— Я знаю, Эррикаки. — Софья слабо улыбнулась. — Мне самой неприятно раскисать из-за этого. Потерпи немного. Я поправлюсь, мы еще покопаем в Трое.
Генри отплыл из Пирея в Лондон 18 марта. Софья осталась дома; она знала, что дороги ей не перенести. Желчные колики не проходили, и она почти все время лежала. Вставала через силу, помогала Катинго, которая тяжело разрешилась четвертым ребенком. Андромахе скоро исполнялось 6 лет, у нее менялись зубы, она температурила, капризничала. Слегла и мадам Виктория—с «сердечным приступом, — определил доктор Скиадарассис, — пугать ее не надо, а надо с месяц подержать в постели». Софья уложила мать в спальню рядом со своей.