Он громко застонал, описывая поверх одеяла круговые движения по своему животу. Флис понял намек и сказал:
– Отоспись, Зиг, я подожду тебя в фойе.
Возвратившись в Вену, Зигмунд написал Вильгельму: «Чего я хочу сейчас, так это материала для жесткого испытания теории левши. Методику я приготовил. Между прочим, это первый за долгие годы вопрос, по которому наши идеи и склонности не сходятся».
Флис, плохо восприняв не совпадающее с его взглядами мнение, составил резкое письмо, в котором дал ясно понять, что не согласен с Зигмундом и недоволен критикой его теории. В письме делался намек на то, что Зигмунд отклоняет теорию левши потому, что он сам, доктор Зигмунд, скрытый левша.
Ответ Зигмунда был вежливым: он не обижается на выпад Флиса, будто он левша, он просто высказал несколько доводов, почему концепция Флиса не может иметь биологической основы. Вильгельм не допускает сомнений в отношении своих постулатов, хотя знает, что Зигмунд учился у Брюкке, Флейшля и Экснера, трех самых талантливых в мире физиологов. Зигмунд понимал, что виноват он сам: в течение десяти лет безоглядно расхваливал Вильгельма, объявляя его самым смелым, самым изобретательным ученым–медиком в Европе. Теперь ученик отвергает учителя!
Хотя Фрейд советовал Флису подвергать сомнению собственные рассуждения и Вильгельм ответил с пониманием на эту рекомендацию, он не мог принять критики от Зигмунда. Но к этому времени он, Зигмунд, уже три года знал, после операции носа у Эммы Бенн, что Вильгельм – несостоявшийся гений, что он допускает почти фатальные ошибки в своих суждениях. Проведя ненужную операцию и оставив в носу Эммы марлю, вызвавшую нагноение, он подвел ее к краю могилы. Зигмунд понял, что, когда он писал Флису после несчастной операции: «Конечно, никто не осуждает тебя, и я не вижу, за что», он защищал свои отношения с другом, не признающим критики, писал другу, которого не хотел терять и в котором нуждался. Его подсознание справедливо осуждало Флиса. Может ли он сейчас рисковать самой дорогой дружбой?
В один из февральских дней к вечеру в его кабинет ворвался Леопольд Кёнигштейн.
– Поздравляю, Зиг, я только что услышал новость! Ты в списке министра образования на пост помощника профессора! Ты его получишь от императора Франца–Иосифа второго декабря, в день его золотого юбилея!
– Ты уверен, Леопольд?
– Да. Не могу раскрыть свой источник информации, но твое имя видели в списке назначений на медицинском факультете.
Зигмунд сдержал свою радость, памятуя, что кандидатура Леопольда отклонялась шесть лет подряд.
– А как с тобой, Леопольд?
Кенигштейн взял себя в руки и, посмотрев в сторону, сказал:
– Возможно, в сорок восьмом году, когда исполнится сто лет пребывания Франца–Иосифа на троне императора. Помни, тебе потребуется визитка, брюки в полоску, чтобы появиться при дворе…
Через несколько дней из–за студенческих демонстраций в связи с эдиктом, объявлявшим, что по всей империи надлежит писать и говорить только по–немецки, университет был закрыт. За год до этого подобное распоряжение вызвало взрыв возмущения. Зигмунд не хотел отказываться от лекций в сложившихся условиях и нашел простое решение, пригласив студентов в свою приемную к семи часам по средам и субботам.
Идея оказалась блестящей. Зигмунд восседал за своим письменным столом, студенты – полукругом. Царила атмосфера непринужденности, подкрепленная кружками пива и сигарами, которые предлагал приват–доцент Фрейд. В университете лекции были формальными: студентам не разрешалось задавать вопросы или как–то реагировать на выступления профессора. Здесь же, на частной квартире, Зигмунд мог беседовать, обращаться к каждому из одиннадцати слушателей, делать паузы, повторить сказанное, если видел, что кто–то недопонял.
– Это скорее семинар, чем лекция, – объяснял он Марте, поднимаясь по лестнице. – Мне такое нравится. Идет нормальный обмен мнениями. Когда–нибудь мне захочется иметь постоянную группу молодых людей вроде этих, собирающихся вечером для основательной беседы, свободных принять участие в разговоре тогда, когда у них есть что сказать. Это проявление человеческой теплоты, отсутствующей в университете.
Он излечил сам себя от невроза, вызванного смертью отца, добравшись до собственного эдипова начала, а это, в свою очередь, позволило лечить пациентов с большим успехом. Многих больных, которые казались безнадежными, он смог направить на путь к излечению. Его собственный анализ не был никоим образом полным; потребуются, возможно, годы, чтобы вывести из подсознания последние остатки болезненных воспоминаний, но он был уверен, что его умственное и эмоциональное здоровье не подвергнется больше серьезному испытанию.
В полдень к нему пришел пациент, с которым Зигмунд занимался почти год, добившись определенного успеха в устранении галлюцинаций, благодаря чему тот смог вернуться на работу на биржу. Зигмунд не мог полностью вылечить его, поскольку не знал основных причин галлюцинаций; теперь же он получил представление, как действовать в ситуации Эдипа. Однако, когда он вернул банкира во времена его детства, к чувству навязчивой любви к матери и ненависти к отцу, пациент прервал анализ.
Другие пациенты восставали против использования этой эдиповой ситуации. Начинавшие лечение культурным образом, с хорошими манерами становились вульгарными, лживыми или вели себя вызывающе; они симулировали до того момента, когда удавалось обнажить источник их заболевания и его значение становилось им ясно видимым. Некоторые из пациентов стали чувствовать себя лучше, вновь вернулись к своим обязанностям в семье и на работе. Другие, бросившие лечение, позднее приходили вновь, но их прогресс был медленным.
– Есть наука анализа, – торжествовал он, – анализа психики. Но помоги мне, Боже! Что сделает Вена, когда я заявлю об эдиповом комплексе?
Его уже поносили за то, что он якобы клеветал на невинных детей. Теперь же на него обрушится обвинение в преступлении, если объявить, что источник сексуальности – кровосмесительный!
Хорошо, он останется наедине со своими мыслями достаточно долго. Разве не сказал Вергилий, что до истечения девяти лет никто не должен публиковать написанное им? Даже самый мужественный воин должен залечить свои раны после битвы, прежде чем ввязываться в новую.
Боль в желудке исчезла, сердце билось ровно, его интерес к благополучию пациентов возвратился, равно как и способность к физической любви, к чтению, писанию и исследованиям. Углубление в собственную предысторию развеяло самые назойливые ощущения вины и тревоги. Он прекратил самоанализ и занялся книгой о снах, отыскивая материал об эдиповой легенде в древних цивилизациях, набрасывая в счастливом взлете энергии начальные главы – «Функции снов», «Методы толкования снов», «Анализ образцов сновидений». Он пригласил Марту слушать Марка Твена, переводя для нее яркий юмор американцев. Он играл с детьми в «Сотню путешествий по Европе», читал им выдержки из книги Фритьофа Нансена «Дальний Север», пытался учить Марту писать стихи. Семья следила за судебным процессом над Дрейфусом, а затем и Золя в Париже. Он прочитал новый роман Артура Шницлера, удивляясь, как много может сказать писатель о сексуальной мотивации человека.