Наконец он тоже берёт слово.
Дело обстоит так, что до сих пор Каролус был главным помощником при строительстве фабрики. Если вдруг снова понадобится его поддержка, можно ли надеяться, что он обратится в банк ради нескольких норвежских крон и эре? Всего лишь до тех пор, когда акционеры полностью внесут свой капитал.
— А за цемент разве ещё не уплачено? — спрашивает Ане Мария.
Откуда она это взяла? Да давным-давно уплачено. У него затруднения с некоторыми мелочами, которых пока недостаёт: ну, двери там и окна, машины, мешки и бочки под муку, лебёдка, канат. Короче говоря, сущая малость, но без чего всё же нельзя обойтись. Так вот, не пожелает ли Каролус замолвить одно-единственное слово?
Каролус задумывается, потом отвечает: «Да». Он готов это сделать. Фабрика — настолько важное дело для бедняков, настолько необходимое, что он даже и не подумает говорить «нет».
Ане Мария:
— Смотри, Каролус, не наобещай слишком много.
Каролус, с достоинством:
— Думаю, что это я ещё смогу потянуть.
Ане Мария спрашивает:
— А Поулине на днях тебя, случайно, не предостерегала?
Каролус, растерянно:
— А ты откуда знаешь?
— Она и мне про это сказала.
Её слова заставляют Каролуса задуматься.
— Значит, тебе она тоже сказала? — спрашивает он с оскорблённым видом. — Уж и не знаю, зачем она это сделала. Незачем Поулине трезвонить об этом на весь Поллен.
Вмешивается Август:
— Поулине, она вообще с каждым днём глупеет. Послушали бы вы, как она говорит мне, что я рано или поздно попаду в богадельню и что у меня не хватит денег на собственные похороны.
— Но у Поулине все деньги и все записи, — говорит Ане Мария, — она знает, как обстоят дела у каждого из нас.
— Я тоже это знаю. Я и сам сижу в банке и каждый раз ставлю свою подпись, — говорит Каролус. — Словом, будет так, как я сказал: я помогу тебе, Август, раз ты нуждаешься в помощи.
Август благодарит, он знал это с самого начала, потому что людей, подобных Каролусу, в Поллене вообще нет. И подобных Ане Марии — он, не таясь, это скажет: она была именно тем человеком, который с первых же дней понял, сколько денег может принести строительство.
— Деньги, — тихо говорит она, — деньги приходят и уходят.
Каролус на это:
— У нас по сю пору есть всё, что нам нужно.
Август громко хохочет:
— Да уж!
У него легко и радостно на душе. Он добился всего, чего хотел, а теперь вот пьёт кофе, размахивает руками и называет мальчиков принцами. Прежде чем он уходит, его фантазия переносится на другую сторону земного шара и одаряет слушателей удивительным приключением.
Поулине снова даёт Августу понять, что недовольна его поведением, она ворчит, что его вечно где-то носит, и вроде бы слегка ревнует. Она может, к примеру, сказать такое: «Не пойму, чего это ты слоняешься по чужим комнатам и закоулкам?» Услышав в ответ, что он ходит встречаться и разговаривать с людьми, она могла фыркнуть и произнести: «Не иначе ты встречаешься с людьми вроде Теодоровой Рагны!»
Вот и теперь она спрашивает у него:
— Почему ты никак не съездишь в Норвежский банк и не поменяешь свои бумажки на деньги?
Август, в ответ:
— Разве время сейчас уезжать, если я жду, когда доставят машины?
Но вообще-то Август и сам был настроен довольно мрачно и чувствовал себя не слишком хорошо. Когда миновали две недели, он увидел, что с завода ему вообще не ответили, и счёл необходимым отправить ещё одну телеграмму.
— Я прихвачу её, когда завтра пойду в церковь, — сказала Поулине, взяла телеграмму и снова утаила.
Пока Август поджидал оборудование, он вынашивал множество планов, собирался, например, возродить идею номеров на домах в Поллене. До сих пор номер был лишь на большом доме Каролуса, причём номер один, но разве великолепные дома Роландсена и Габриэльсена не должны были соответственно получить номера два и три? И следующие номера — на маленьких домишках, которые тянулись до самых лодочных сараев. Смущал его только номер на доме Йоакима, старосты, ведь там располагались и банк, и лавка, и почта, и ещё много всякого, но, поскольку номер один уже был выдан, Йоакиму пришлось довольствоваться буквой «А». В любом другом городе улицы имели название, а дома номер, и зачастую даже не номер, а букву. Оставалось подыскать подходящего человека, чтобы изготовить номера, всего бы лучше это сделал сам Йоаким, но обращаться к нему конечно же не имело смысла. Йоаким плохо воспринимал новшества в своём родном Поллене.
Так прошла ещё неделя, а от машиностроительного завода по-прежнему ни звука. Что за чертовщина?! Август бродил по селению и проверял свои ёлочки, смотрел, пережили они зиму или нет. Перед каждым домом он напускал на себя важность; чтоб жители могли видеть его из окон, он становился на колени, втыкал в землю деревянный метр и вообще делал вид, будто он что-то смыслит в этом деле. И впрямь в маленьких растеньицах теплилась жизнь, в этих крохотулечках, просто удивительно; они стояли в земле словно какое-то чудо из тёплых стран, словно проявление любви к человеку здесь, на севере. Убедившись, что ёлочки и впрямь живы, он вдруг растрогался. «Господи, какое диво дивное!» — бормотал наш моряк. В нём, должно быть, проснулись воспоминания детства, сладость, преклонение... Боже милостивый, с одной стороны, промышленность, бездушные предметы, с другой...
Полленцы прибежали к нему и попросили разрешения посадить картофель на его огороженном участке.
И речи быть не может!
Тогда они начали причитать, что вот, мол, нет у них ни пяди земли, ни клочка, чтобы посадить на нём шесть картофелин, как же им теперь жить-то, они такие бедные, а дома у них плачут малые детишки...
Нет и нет, на этом куске земли он хочет сам кое-что посадить, такое, чего они раньше и не видели.
Пропащее дело, говорили они, была у них возле дома земля, чтобы сажать картошку, а тут Август посадил осенью свои ёлки, вот земли у них совсем и не осталось, и теперь их одолела нужда...
— Подождите, пока заработает фабрика, — отвечал Август, — будете получать деньги и купите картошки, сколько вам понадобится!
И он ушёл, вот так взял и ушёл. Просто сил не хватало слушать все их причитания. Когда попрошайкам на островах Фиджи говоришь «нет», они сразу уходят. А как ведут себя в этом случае полленцы? Цепляются словно репьи.
И они пришли снова, они были унижены, они терпели нужду. Полленцы теперь понимали, как худо им придётся осенью, когда картофель, привезённый с юга, уже съедят, а у них у самих ничего не будет посажено. Так нельзя ли каждому из них посадить хоть по полведра на его земле? С Божьей помощью это принесёт осенью пять вёдер, если урожай будет сам-десят, и, мол, хорошо бы получить его к осени...