Почтмейстер согласен:
— Слово твоё — закон, Альфгильд. Знаете, это хорошо, что я пошёл с вами. Я ведь сижу один целыми днями, сосу свою трубку и разговариваю со счетами. Здесь хороший воздух.
Хольм: — Что это значит: разговариваете со счетами?
— То есть точнее это значит, что я разговариваю сам с собой.
— Это должно быть очень скучно, — выпаливает Хольм.
Но почтмейстер был добродушным парнем.
— Нет, почему же? Я очень занимателен. Я говорю гораздо лучше, когда я один, чем при других. Это бывает со всеми одинокими.
— Это вы, фру, делаете вашего мужа таким одиноким?
— Я сама одинока, — отвечает фру.
Почтмейстер: — Да, ты одинока. Но вы — художники и музыканты, вы не так уж одиноки. У вас искусство, пение, гитара.
— А ты рисуешь.
— Я? Рисую?! — воскликнул почтмейстер.
— Конечно, ты рисуешь. Ну, а теперь ты придёшь в бешенство из-за того, что я это сказала.
— Ну, в бешенство, не в бешенство, а всё-таки ты мне обещала, что не будешь этим шутить.
— Так, значит, вы рисуете? Я этого не знал, — сказал аптекарь.
— Я вовсе не рисую. Если б было хоть сколько-нибудь подходящее место в Геллеристинген, я бы перевёлся туда.
— Ха-ха-ха! — засмеялась фру. Она, казалось, гордилась своим мужем и прижала к себе его руку.
Они подошли ко двору. Нигде не слышно ни ребёнка, ни собаки, повсюду тишина. В окно виднелась женщина с обнажённой верхней половиной туловища, работавшая над чем-то белым, что лежало у неё на коленях. У неё были вялые и отвислые груди.
Они остановились.
Фру спросила:
— Что же мы стоим? — И нацепила на нос пенсне. — Боже! — воскликнула она.
Аптекарь: — Да, что же мы стоим? Насколько я вижу, эта дама занялась изучением жизни насекомых на своей сорочке.
— Ах, вовсе нет. Она её шьёт, кладёт заплату.
Почтмейстер тихо добавил:
— Уважение к бедности!
Фру: — Теперь она увидела нас.
— Да, — ответил на это Хольм. — Но она не торопится одеваться. Должен признаться, что я не знал, что они до такой степени «подземные». А не то бы...
— А что? Что вы ворчите? Вот и дети появились.
— Да, да. И вполне человекообразные существа.
— Почему это вы вдруг сделались таким циником? — спросила фру. — Вы, вы ведь кормили в гостинице голодных детей.
— Что такое?
— Да, мне говорили.
— Но какое отношение имею я к этому? — закипятился аптекарь. — Это дело хозяина гостиницы.
— Пойдите и узнайте, можно ли нам войти!
Им разрешили войти, и они вошли. Но почтмейстер пожелал побыть ещё немного на воздухе.
Он пошёл прямо по лугу. Там стоял человек и чистил канаву. Это был Карел, крестьянин из Рутена. Он был босиком и стоял по колено в воде и жидкой грязи.
— Бог в помощь! — поздоровался с ним почтмейстер.
— Спасибо! — отвечал Карел и поглядел на него.
У него было весёлое лицо, при первом удобном случае расплывавшееся в улыбку. Глядя на него, нельзя было сказать, что он серьёзно настроен и крестился вторично.
— Только не знаю, насколько бог мне помогает, — канава каждый год зарастает опять. А осенью здесь столько воды, что хоть мельницу ставь.
Почтмейстер заметил на лугу пруд, небольшое озеро.
— А нельзя разве осушить этот пруд?
— Отчего же нет? Если мне когда-нибудь достанется эта земля, я сделаю её сухой, как пол в избе.
— А как здесь глубоко?
— Теперь, летом, в самом глубоком месте мне по колено. А под водой отличный чернозём.
— Ты должен спустить эту воду, Карел.
— Непременно должен.
— Это будет отличной подмогой для твоего хозяйства.
— Так-то это так. Но я не знаю, хватит ли у меня на это сил, — сказал, улыбаясь, Карел. — И я не знаю, как долго ещё могу я распоряжаться своим двором. Не отнимет ли нотариус его у меня?
— Нотариус Петерсен?
— Да. Ведь он теперь работает и в банке.
— А ты должен банку?
— Ну, конечно. Хотя и не бог весть что, — две-три удачных лофотенских ловли, и самое главное было бы улажено!
Карел почти смеялся, говоря это.
Пение из избы долетало до луга. Карел склонил голову и прислушался.
— Она поёт, — сказал он.
Почтмейстер рассказал, что его жена и аптекарь вошли в избу, чтобы послушать Гинино пение. Аптекарь принёс с собой гитару.
— У него гитара? — переспросил, встрепенувшись, Карел. Он вылез из канавы, отёр о траву жидкую грязь с ног и сказал: — Пойду, послушаю.
И влюблённый в музыку Карел из Рутена, рождённый из ничего, вскормленный нуждою, непременный певец на всех вечеринках Южной деревни, бросил работу и заторопился домой, чтобы послушать игру на гитаре. Никаких признаков серьёзности и вторичного крещения.
В избе поздоровались.
— Как тебе не стыдно показываться босым! — сказала жена.
— Да, — отвечал с отсутствующим видом Карел: он всё своё внимание сосредоточил на гитаре и не обращал внимания на гостей.
Когда аптекарь начал играть, Карел впился в него глазами.
— Теперь спойте, Гина, — попросил кто-то.
И опять, и опять разверзался потолок от чудесного голоса Гины. Карел всё время стоял, наклонившись над гитарой, и с широкой улыбкой следил за пальцами аптекаря. Когда ему предложили попробовать гитару, он тотчас ухватился за неё и начал наигрывать, улыбаться и наигрывать, и так музыкален был этот человек, что, среди многочисленных ошибок прибегал и к таким приёмам, которые, в сущности, свойственны лишь хорошо обученному музыканту.
Уходя, аптекарь оставил свою гитару в руках Карела.
На обратном пути они наткнулись на Августа. Он стоял у кузницы и опять спорил с кузнецом, который не умел делать самые простые вещи. Крючья для развешивания автомобильных шин в гараже были до того перекалены, что ломались от тяжести, он просто пережаривал их. Август кипятился.
Мимоходом аптекарь спросил:
— Что же, вы были у фру Лунд?
Август молча кивнул головой.
— И вы были также в конторе у окружного судьи?
Август, расстроенный и мрачный, только поглядел на него.
— Я хочу сказать, ходили ли вы за деньгами, за миллионом? Может быть, стоит напасть на вас.
Август покачал головой.