Теперь стали драться ключами и камнями; это несколько помогло, и оказалось больше крови. Кто-то вынул из кармана бутылку.
— Что же это такое? — заголосил Август. — Он брызгает водкой в глаза другим, вместо того чтобы хватить бутылкой и оглушить как следует! Мне стыдно, глаза бы мои не смотрели.
Раздался дружный крик.
— Они взялись за ножи! — сообщил Иёрн Матильдесен.
Где? Кто? Август пробежал несколько шагов по направлению к ним, сел на корточки и поглядел, затем опять подпрыгнул и закричал: «Урра!» А это что? Зачем этот человек с большим ножом не двигается с места? Это Ольсен из Намдёля. О, как он забавен и как мил! Неужели же он не пустит его в ход? Но тогда на кой чёрт ему нож? Вот он только что упустил отличный случай всадить нож в широкую спину — и готово! Август приходит в отчаяние от Ольсена, он глубоко презирает его за то, что тот медлит; он не может совладать с собой, выхватывает из кармана револьвер и два раза подряд стреляет в воздух, чтобы принять участие и ободрить, чтобы показать им...
Но выстрелы производят как раз обратное действие: безумие мигом слетает со всех. Август испускает воинственный клич, но это ни на кого не действует, кое-кто оглядывается на него, рабочие узнают своего старосту и думают, что Август хочет образумить их. Но один не хочет сдаться: это — Больдеман. Лицо у него по-прежнему самое разъярённое, он изо всех сил выбрасывает ногу и попадает, но слишком высоко; он попадает противнику в живот, вместо того чтобы попасть между ног, и сам Больдеман опрокидывается и падает. Толстяк Больдеман был слишком пьян.
Всё затихает.
Август глубоко оскорблён: такого поведения он ещё никогда не видал, хотя поездил изрядно на своём веку.
— Вот бы мне быть на их месте! — повторяет он раз за разом. — Но я слишком стар.
Он сделал несколько больших глотков из бутылки, отдышался и сказал:
— Вот они стоят там и воображают, что они герои, они дрались необычайно, дрались смертельно. Ха-ха! Но ни одни из них не остался на поле брани! Мне бы следовало быть на их месте!
Он поднял бутылку и поглядел, сколько в ней ещё осталось, а так как оставалось совсем немного, меньше четверти, то он опустошил её до дна, погружённый в другие мысли.
Теперь он снова выглядел полинялым, и губы его посинели. Он ещё раз хотел поднести бутылку ко рту, но спохватился и протянул её Иёрну, чтобы разделаться с ней. Иёрн Матильдесен повторил, что бутылка не его, что её дали ему поддержать, что это бутылка Больдемана. Август продолжал протягивать её, качать головой и жаловаться, что он не хочет больше пить, что он не выпьет больше ни капли. Потом, в забытьи, он опять заговорил о побоище, от презрения стал называть рабочих ласкательными именами, растрогался, чуть было не заплакал сам над собой и сказал, совсем разбитый:
— Нет, я слишком стар.
Под конец он время от времени бормотал что-то, как обычно это делают пьяные люди.
А потом он свалился на землю...
Но может быть, это именно и спасло Августа, — то, что он выпил бутылку коньяку, что его отвели домой и уложили в постель.
Обе его сестры по крещению, Блонда и Стинэ, всю ночь укутывали его в шерстяные одеяла и нагретые простыни; он насквозь промок от пота и проспал пятнадцать часов подряд.
Аптекарь Хольм вошёл однажды к почтмейстерше, поклонился ей и сказал:
— Благодарю вас, я поживаю хорошо. А вы?
Фру со смехом взглянула на него и ответила:
— Вы обезьяна.
Хольм: — Согласен. И сказал-то я так только для того, чтобы отклонить ваше бешенство по поводу моего долгого отсутствия. Впрочем, я вру, что мне хорошо. А вам?
Фру внимательно поглядела на него:
— Вот как? Вы опять заходили в гостиницу к Вендту?
— Немножко, совсем капельку. Но у меня столько неприятностей! Так, например, я никак не могу развязаться с проклятой вдовой Солмунда.
— Вдовой Солмунда? — припоминает почтмейстерша и качает головой.
— Та самая, которую мне пришлось перевести на социальное обеспечение, потому что я не мог дольше кормить её и детей.
— Что с ней такое?
— Да вот иду я один самым невинным образом по Северной деревне, как вдруг появляется вдова. Она подкараулила меня, она ломает руки и утирает слезы: не могу ли я помочь ей? если б я только знал, как она нуждается! С того самого дня я ни разу не был в Северной деревне. Есть что-то мрачное в ней, вы не находите? Что-то обречённое. Насколько приветливее и привольнее в Южной деревне! Не правда ли? Там нет этого мрака и печали.
— Но ведь вы же ходите по новой дороге консула? — говорит фру.
Хольм сразу не знает, что сказать:
— Да, но сейчас я говорю о Южной деревне. Из этих двух деревень я предпочитаю Южную. В Южной деревне я могу гулять спокойно: вдова Солмунда там не живёт, а когда по вечерам возвращаюсь домой, я слышу божественный призыв Гины из Рутена.
— Мне так и не удалось услыхать этот призыв.
— Но сегодня — Господи, помоги мне! — вдова Солмунда вторглась ко мне в аптеку, — продолжал Хольм. — В аптеку! Вот почему я пришёл сюда. Она в ужасном состоянии и не знает, как ей быть, а причина её ужасной бедности и того что у неё ничего нет, — социальное обеспечение. Но и это, пожалуй, не главная беда, а так, обычная; конечно, и она и дети получают слишком мало еды, и мало кофе, и патоки, и соли, и тмина, но особенно плохо дело обстоит с одеждой. Никакой обуви, никакого белья, и очень мало постельного белья. Она подняла платье, чтобы показать мне, что внизу у неё ничего нет, а сверху лишь тоненькое ситцевое тряпьё. Она предлагала мне пойти с ней домой и поглядеть на постельное бельё, но потом застыдилась и сказала, что неловко просить меня об этом. «Да я ничего в этом не понимаю». — «Как же, не понимаете! Конечно, понимаете». Во всяком случае, я должен сопровождать её в социальное обеспечение. На это я согласился. Женщина в своём ситце шла и стучала зубами от холода, потому что сегодня ведь прохладно. Но мы прогулялись напрасно. «Об одежде, белье не может быть и речи». И вообще нужда её так обычна, что чиновник только головой покачал. Хольм остановился и поглядел на фру.
— Ну?
Хольм: — Да, дело в том, что вдова Солмунда принесёт завтра своё постельное бельё в аптеку.
— Да неужели?
— Да, она непременно хочет мне показать его.
— Но, в сущности, какое вы имеете отношение к этому? — спросила фру.
— Никакого. Вот разве то, что я состою членом санитарного надзора или что-то в этом роде.
— Всё это совершенно невероятно.
— Не правда ли? Она обещала, что принесёт всё, завяжет вещи в узел и притащит.
— Над этим и смеяться, и плакать хочется за раз.