— Неплохо. А ты, сынок?
— Как видите! Скажите, пожалуйста, Марухита здесь?
— Нет, сынок. Нынче вечером не вернулась, я и сама беспокоюсь. Да, наверно, скоро придет. Хочешь подождать ее?
— Пожалуй, подожду. Дел у меня не так уж много!
Донья Хесуса — полная, добродушная, приветливая женщина, в молодости, видимо, была недурна собой, волосы у нее выкрашены в рыжий цвет. Она очень подвижна и предприимчива.
— Ладно, проходи, посидишь с нами на кухне, ты же свой человек.
— Ну да…
Вокруг плиты, на которой в нескольких кастрюлях греется вода, пять-шесть девиц, скучая, дремлют, на их лицах не прочтешь ни печали, ни радости — полное равнодушие.
— Холод какой!
— Да, а у нас тут неплохо, правда?
— Я думаю! Очень даже неплохо! Донья Хесуса подходит к Мартину.
— Слушай, садись-ка поближе к плите, ты совсем озяб. Пальто у тебя есть?
— Да нет.
— Вот бедняга!
Мартину сострадание неприятно. В душе Мартин тоже немного ницшеанец.
— Послушайте, донья Хесуса, а Уругвайки тоже нет?
— Она-то есть, да занята — пришла с мужчиной, и они заперлись на всю ночь.
— Вот как!
— Послушай, можно тебя спросить, зачем тебе понадобилась Марухита? Хочешь побыть с ней?
— Нет… Я хотел кое-что ей сказать.
— Ладно уж, не дури. У тебя что… с деньгами плохо?
Мартин Марко улыбается, он уже начал отогреваться.
— Плохо — не то слово, донья Хесуса, хуже некуда!
— Ох и глуп ты, милый мой. Мы старые друзья, и ты мне не доверяешь, а ведь я так любила бедную твою мать, царство ей небесное!
Донья Хесуса хлопает по плечу худенькую девушку, которая, греясь у огня, читает роман.
— Знаешь что, Пура, ступай-ка ты с ним. Тебе ведь нездоровится? Идите, ложитесь, и можешь уже не спускаться. Ни о чем не беспокойся, завтра я постараюсь, чтобы ты была не в убытке.
Пура, которой нездоровится, смотрит на Мартина с улыбкой. Она молода, очень миловидна, изящна, немного бледна, под глазами круги, в ней есть что-то от порочной девственницы.
Мартин пожимает руку донье Хесусе.
— Большое спасибо, донья Хесуса, вы ко мне всегда так добры!
— Молчи, баловник, ты же знаешь, ты для меня как сын.
Наверх по лестнице, тремя этажами выше, комнатка на чердаке.
Кровать, умывальник, зеркальце в белой раме, вешалка и стул.
Мужчина и женщина.
Когда нет любви, ищи хоть тепла. Пура и Мартин накидали на кровать всю свою одежду, чтоб было теплей. Погасили свет и («Нет, нет. Лежи тихонько, тихонечко»)… уснули, обнявшись, как новобрачные.
С улицы время от времени доносились протяжные окрики ночных сторожей.
За фанерной перегородкой слышался скрип матраца, бессмысленный и откровенный, как пение цикад.
К половине второго, к двум часам ночи мрак густо ложится на загадочно притихший город.
Тысячи мужчин спят, обняв своих жен, не думая о трудном жестоком дне, который поджидает их, притаясь, как хищный зверь, за немногими оставшимися часами.
Сотни и сотни холостяков предаются тайному, возвышенному и изысканному пороку одиночества.
А десятки девушек ждут — чего ждут, Господи, зачем Ты их обольщаешь иллюзиями? — ждут, упиваясь золотыми мечтами…
Вечером, к половине девятого, а иногда и раньше, Хулита обычно возвращается домой.
Добрый вечер, дочка!
Добрый вечер, мама!
Мать оглядывает ее с головы до ног, сияя глупой гордостью.
— Где ж это ты пропадала?
Девушка кладет шляпу на пианино и перед зеркалом взбивает прическу. Говорит она рассеянно, не глядя на мать.
— Да так, в разных местах.
Умильным голоском, словно желая подольститься, мать ее укоряет:
— В разных местах! Целые дни проводишь где-то на улице, а потом приходишь и мне ничего не рассказываешь, мне, которой так приятно знать о твоих делах! Твоей матери, которая так тебя любит…
Девушка подкрашивает губы, глядясь в зеркальце пудреницы.
— А где папа?
— Не знаю. Ушел довольно давно, он, наверно, скоро вернется. Почему ты спрашиваешь?
— Просто так. Вдруг вспомнила о нем, потому что видела его на улице.
— Надо же — встретились в таком большом городе.
— Подумаешь, пятачок! Я встретила папу на улице Санта-Энграсия. Выходила от фотографа, снялась там.
— А мне ничего не сказала.
— Хотела сделать тебе сюрприз… Папа входил в тот же дом, там, кажется живет какой-то его друг, который заболел.
Девушка в зеркальце наблюдает за матерью. Иногда ей думается, что у матери глупое лицо.
— И он мне ни слова не сказал!
Донья Виси грустнеет.
— Вы никогда мне ничего не рассказываете. Хулита с улыбкой подходит поцеловать мать.
— Какая ты славная, моя старушка!
Донья Виси целует ее, потом откидывает голову и округляет брови.
— Фу, от тебя пахнет табаком!
Хулита надувает губки.
— Я не курила, ты прекрасно знаешь, что я не курю, я считаю, что это не женственно.
Мать пытается сделать строгое лицо.
— Так что же это? Тебя кто-то целовал?
— Ради Бога, мама! За кого ты меня принимаешь?
Бедная женщина берет Хулиту за руки.
— Прости, доченька, ты права. Какие глупости я говорю!
На секунду она задумывается, потом произносит тихо, будто сама с собой разговаривая:
— Просто мерещится мне, что мою старшую доченьку повсюду поджидают опасности…
Хулита роняет две слезинки.
— Странные вещи ты говоришь!
Мать улыбается, немного через силу, и гладит девушку по голове.
— Ладно, перестань, ты ведь уже не маленькая. Не обращай на меня внимания, я это в шутку сказала.
Хулита глядит рассеянно, она как будто не слышит.
— Мама…
— Что, доченька?
Дон Пабло думает о том, что родственники жены пришли морочить ему голову, испортили весь вечер. В эти часы он обычно уже сидел в кафе доньи Росы, попивал шоколад.
Племянницу жены зовут Анита, ее мужа — Фидель. Анита — дочка брата доньи Пуры, чиновника аюнтамьенто в Сарагосе, он еще получил орден Благотворительного общества за то, что однажды вытащил из Эбро утопавшую даму, которая оказалась кузиной председателя собрания депутатов. Фидель, муж Аниты, держит кондитерскую в Уэске. Они приехали в Мадрид на несколько дней — свадебное путешествие.