-- Я говорю, твоей телки не видно.
-- Знаю, -- сказал Джо. -- Она, наверно, у ручья. Я за ней сам присмотрю, раз она моя.
-- Ага, -- сказал Макихерн. Он не повысил голоса. -Пятидесятидолларовой телке вечером не место у ручья.
-- Ну, это будет моя потеря, -- сказал Джо. -- Корова была моя.
-- Была? -- переспросил Макихерн. -- Ты сказал, корова была твоя?
Джо не поднял головы. Струя молока из-под его пальцев с тихим шипением толкалась в подойник. Он слышал, что Макихерн ходит у него за спиной. Но не оглядывался, пока не кончил доить. Тогда он повернулся. Макихерн сидел на чурбаке у двери.
-- Ты бы снес сперва домой молоко, -- сказал он.
Джо встал; в руке у него покачивалось ведерко.
Он ответил упрямо, но спокойно:
-- Утром ее найду.
-- Снеси домой молоко, -- сказал Макихерн. -- Я подожду тебя тут.
Джо постоял еще секунду. Потом повернулся. Он вышел из хлева и направился к кухне. Когда он ставил подойник на стол, появилась миссис Макихерн.
-- Ужин готов, -- сказала она. -- Мистер Макихерн уже дома?
Джо отвернулся к двери.
-- Скоро придет, -- сказал он. Он чувствовал, что женщина смотрит на него.
Она сказала обеспокоено, несмело:
-- Ты как раз успеешь умыться.
-- Скоро придем. -- Он вернулся в хлев. Миссис Макихерн подошла к двери и смотрела ему вслед. Еще не совсем стемнело, и она увидела в дверях хлева фигуру мужа. Она не позвала его. Просто стояла и смотрела, как сходятся двое мужчин. Что они говорят, она не могла расслышать.
-- Так, говоришь, она у ручья? -- спросил Макихерн.
-- Я сказал -- может быть. На выгоне места много.
-- Ага, -- произнес Макихерн. Оба разговаривали спокойно. -- Где же она, по-твоему?
-- Не знаю. Я не корова. Не знаю, где она может быть.
Макихерн пошел.
-- Давай посмотрим, -- сказал он. Джо вышел на пастбище следом за ним. До ручья было четверть мили. В темной ленте прибрежных деревьев мелькали светляки. Они подошли к деревьям. Стволы их задыхались в болотной поросли, непролазной даже днем. -- Кликни ее, -- сказал Макихерн. Джо молчал. Не шевелился. Они стояли лицом к лицу.
-- Корова моя, -- сказал Джо. -- Вы мне отдали ее теленком. Я вырастил ее, потому что вы отдали ее мне в собственность.
-- Да, -- сказал Макихерн. -- Отдал. Чтобы приучить тебя к ответственности владения имуществом, собственностью. К ответственности владельца перед тем, чем он владеет с Божьего соизволения. Чтобы научить тебя предусмотрительности и приумножению. Кликни ее.
Они по-прежнему стояли лицом к лицу. Возможно, смотрели друг на друга. Потом Джо повернулся и пошел вдоль топи, Макихерн последовал за ним.
-- Почему не зовешь? -- сказал он. Джо не ответил. Он как будто вовсе не смотрел на ручей, на болото. Наоборот, он смотрел на одинокий огонек в той стороне, где был дом, -- то и дело оглядывался на него, словно измеряя пройденный путь. Они шли не быстро, но вскоре очутились перед изгородью, отмечавшей границу выгона. Уже совсем стемнело. У изгороди Джо повернулся. Теперь они смотрели друг на друга. Они опять стояли лицом к лицу. Потом Макихерн сказал:
-- Что ты сделал с телкой?
-- Продал, -- сказал Джо.
-- Ага. Продал. А могу я узнать, что ты за нее получил?
Темнота уже смыла их лица. Они были всего лишь двумя тенями почти одинаковой высоты, только Макихерн -- пошире. Голова его над белым пятном рубашки напоминала мраморные ядра на памятниках Гражданской войны.
-- Корова была моя, -- сказал Джо. -- Если она была не моя, зачем вы мне так сказали? Зачем мне ее отдали?
-- Ты прав. Она была твоей собственностью. Пока что я тебя не упрекал за продажу -- если только ты взял за нее хорошую цену. И если даже тебя надули, как это скорей всего и должно случиться с мальчиком восемнадцати лет, -- я тебя все равно не упрекну. Хотя надо было спросить совета у старшего, кто лучше знает жизнь. Но ты должен учиться, как я учился. А спрашиваю я вот что: куда ты положил деньги на сохранение? -- Джо не отвечал. Они стояли друг против друга. -- Может, ты отдал их на хранение приемной матери?
-- Да, -- сказал Джо. Сказал его язык -- солгал помимо воли. Он отвечать не собирался. Он услышал свой ответ с каким-то тягостным изумлением. Но было уже поздно. -- Отдал ей, чтобы спрятала, -- добавил он.
-- Ага, -- сказал Макихерн. И вздохнул -- вздохнул чуть ли не с наслаждением -- удовлетворенно, победоносно. -- И ты, конечно, скажешь, что это приемная мать купила тебе новый костюм, который спрятан на сеновале. Ты был замечен во всех других грехах, на какие способен: в лени, в неблагодарности, в непочтительности, в богохульстве. Теперь я уличил тебя в последних двух: во лжи и разврате. Зачем тебе понадобился новый костюм, если не для распутства? -- Так он признал, что ребенок, усыновленный им двенадцать лет назад, -- мужчина. Стоя с ним почти нос к носу, Макихерн ударил его кулаком.
Первые два удара Джо стерпел, -- может быть, по привычке, может быть -от удивления. Но стерпел, чувствуя, как тяжелый кулак мужчины дважды врезался ему в лицо. Потом он отскочил, пригнулся, слизывая кровь, пыхтя. Они стояли друг против друга.
-- Попробуй еще, ударь, -- сказал он.
Позже, когда холодный, окоченелый, он лежал у себя на чердаке, он услышал их голоса, долетавшие по узкой лестнице из нижней комнаты.
-- Я его купила! -- говорила миссис Макихерн. -- Я! На свои деньги от масла. Ты сказал, что я могу распоряжаться... могу тратить... Саймон! Саймон!
-- Ты врешь еще нескладнее, чем он, -- сказал мужчина. Голос Макихерна, размеренный, суровый, бесстрастный, долетал по лестнице до его кровати. Он его не слушал. -- На колени. На колени. НА КОЛЕНИ, ЖЕНЩИНА. Проси у Бога милости и прощения -- не у меня.
Она всегда старалась быть с ним ласковой -- с того первого декабрьского вечера двенадцать лет назад. Когда коляска подъехала к дому, она стояла на крыльце -- терпеливое, забитое существо без признаков пола, если не считать аккуратного седеющего узелка на макушке да юбки. Казалось, не морил, не разлагал ее исподволь безжалостный фанатик-муж, превращая в нечто чуждое даже своим намерениям и ее разумению, а упрямо расплющивал ее, как ковкий, податливый металл, все тоньше и тоньше -- в бесплотность немых надежд и неисполненных желаний, серых и тусклых, как зола.
Когда коляска остановилась, она пошла к ним так, словно заранее все наметила и отрепетировала: как она снимет его с дрожек, унесет в дом. С тех пор как он научился ходить, его ни разу не брала на руки женщина. Он вывернулся и пошел в дом сам -- зашагал, маленький и неуклюжий в широкой попоне. Она шла рядом, вилась вокруг него. Она его усадила; в том, как она вилась вокруг него, в ее проворстве, было что-то натянутое, растерянно-егозливое, словно ей хотелось повторить все сначала -- чтобы он и она действовали так, как было намечено. Став перед ним на колени, она пыталась его разуть -- до тех пор, пока он не догадался, чего ей надо. Он отвел ее руки и разулся сам, но на пол башмаки не доставил. Он не выпускал их из рук. Она стащила с него чулки и тут же принесла таз с горячей водой -принесла так быстро, что всякий, кроме ребенка, понял бы, что она держала его наготове, возможно даже, с самого утра. Тогда он заговорил, в первый раз: "Я вчера уже мылся".