— Мам, ну он же не виноват, что ты такая неприспособленная! Хотя, если честно… Знаешь, что я по этому поводу думаю? Мне кажется, ты сама придумала для себя эту неприспособленность, ведь правда? Придумала и за благо ее выдаешь: ах, мол, посмотрите, какая я вся душевно нежная, ранимая вся… Тебе ведь так было удобнее, правда? Ах, я еще и слепенькая, мне поводырь нужен?
— Слав… А ты не исключаешь того момента, что я ничего не придумывала? Что я и на самом деле такая? По характеру, по природе, по жизненным обстоятельствам? По свойствам психики, наконец?
— Ой, мам… Вот только не надо про психику, ладно? Это не психика, это такой, знаешь, сложившийся бабский менталитет, дурной и эгоистичный. Вот скажи, к примеру… Ты никогда не задумывалась, отчего русские бабы не приживаются в женах у европейцев? У всяких французов, голландцев, датчан?
— Ну… И почему же?
— А потому, что едут с готовеньким эгоизмом, то бишь с менталитетом — вот она я, вялая русская красавица с тонкой ранимой психикой, корми меня, одевай-обувай, развлечением ублажай. Торжественно назначаю тебя поводырем, дорогой француз-голландец-датчанин! Прими мой менталитет за достоинство, за большой подарок! А потом слезы и сопли вытирают — как же не поняли, не оценили их русскую душеньку?
— Не знаю… Наверное, ты права, Слав. Только твои рассуждения сейчас немного не к месту. Отец твой, слава богу, не француз и не датчанин, он всегда меня понимал… И принимал такой, какая я есть. И ни разу не упрекнул меня в притворстве.
— Да уж, действительно… Понимал и принимал… И этим развратил тебя окончательно, не дал закалиться в трудностях, стать сильной, как все нормальные тетки.
— А женщине и не положено быть сильной. Женщина по природе своей имеет право быть слабой.
— Ой, да кто тебе в голову вбил такие глупости, мам? А… Это, наверное, вас так раньше воспитывали, понятно… В школе учили… Лозунги Карла Маркса, да? Сила женщины в ее слабости, или как там, точно не помню?
— Да. Пусть лозунги Карла Маркса. Именно так он сказал — сила женщины в ее слабости. И знаешь, я ничего плохого и неправильного в его высказывании не вижу!
— Ну, так и выходила бы замуж за Карла Маркса! Чего ж ты отца-то себе в мужья присмотрела? Он ведь обыкновенный, не глыба и не мощь, или как там этого бородатого чудака называли… Да, он обыкновенный, он тупо устал от тебя, мам. Устал быть поводырем, идти и идти, не зная отдыха от ответственности.
— Нет, я все равно не понимаю… Ну, может, и устал, ладно. Но разве устать — значит разлюбить? Объяснил бы, я бы поняла.
— Да ни фига бы ты не поняла. Знаю я тебя. Заголосила бы, запричитала сразу, обвиноватила, на колени поставила. Ах, меня обидели, слабенькую такую, в облаках витающую! Ах, как мне плохо, я умираю! Ах, подхватите меня скорей, откройте мне веки, суньте кусок белого хлебушка в рот! Да ему все это тупо надоело, мам, понимаешь ты или нет?! Любой устает быть вечным поводырем! Ему и самому так захотелось — в слепых походить и ни о чем не думать. Тем более позвали… И не просто позвали, а настоятельно позвали. Вот ему крышу и снесло.
— Не поняла, Слав… Ты отца сейчас обвинила в меркантильности, что ли?
— Да прям. В какой меркантильности? В общем, опять ты ничего не поняла, мам. — Славка вздохнула, еще ниже съехала со стула, тоскливо глянула в окно, за которым сгущались июньские сумерки. Потом усмехнулась, произнесла тихо, грустно: — Ничего, мам привыкнешь. Жизнь меняется, ты тоже вместе с ней поменяешься. Ничего-ничего, привыкнешь…
— Нет, Слав. Не привыкну, к сожалению. Поздно мне привыкать.
— Но у тебя нет другого выхода, мам…
— Выход всегда есть. Я долго так не протяну, можешь не загонять меня в угол. Да и то — всем хорошо будет. Опять же ипотеку не надо выплачивать, если эту квартиру продадите.
— Ой, ну куда, куда тебя понесло, мам, — болезненно сморщилась Славка, по-прежнему глядя в окно. — Прекрати, слушать же невозможно.
— А тебя куда понесло? Ты хоть слышишь, как ты со мной разговариваешь? Как будто я тебе не мать, а чужой человек!
— Обиделась, значит?
— Да, обиделась.
— Ну-ну… Если тебе это необходимо… Если тебе обида нужна, пусть будет обида, поплавай в этом немного, может, отвлечешься от главного. Но только немного, договорились?
— Слав… Я не могу больше так разговаривать. Ты же… Ты же сейчас унижаешь меня, сама-то не слышишь, нет? И… И предаешь.
— Относительно кого я тебя предаю? Относительно папы, что ли?
— Нет… Не знаю… Просто я так чувствую. Слушай… А скажи мне, ты эту Валентину видела? Общалась с ней, да?
— Конечно, общалась. А что? Нормальная тетка, между прочим. Состоятельная во всех смыслах.
— Ах, вот оно что… Ну да, конечно, состоятельная. Она тебе обещала материальную поддержку, да? Взносы за ипотеку вносить? И поэтому ты меня предаешь, да? И позволяешь себе разговаривать таким тоном?
Все, ее уже несло. Славкино лицо застыло, глаза сузились, губы сжались в плотную скобку. Но ведь молчит, ничего не отвечает… Сидит и молчит. Нет, это невозможно… Хватит, хватит уже на сегодня! Сердце не выдержит!
— Ладно, Слав, ты иди… Прости, я не в себе немного, сама понимаешь. Не получилось у нас душевного разговора. Может, в другой раз…
Славка сорвалась со стула, вышла из кухни. Сердито завозилась в прихожей, звякнула ключами, громко хлопнула дверью.
Да, как-то жестоко все вышло. Выходит, выгнала дочь из дома. Час от часу не легче.
Вот сейчас бы и заплакать — самое время. Эй, спасительные слезы, где вы?
Нет слез. Только шепот на губах, горестно застывший. Не обращенный ни к кому, в пустоту направленный. Мне плохо, мне очень плохо, помогите мне кто-нибудь, ну, хоть кто-нибудь! Я боюсь! Дайте мне руку, пожалуйста, ну же… Смотрите, я окончательно в пропасть лечу. Если даже Славка, дочь…
И подскочила со стула, будто лопнула пружина внутри, и пошла дрожь по телу, звонкая и болезненная. Сжала виски ладонями, подошла к окну.
В окне — то же самое, знакомый до каждой убогой мелочишки кусок двора. Скамья у подъезда под сенью склоненных веток бузины, садовые ромашки на чахлом газоне, ветки тополей послушно качаются на ветру. Мужчина на скамейке сидит, рядом у ног собака примостилась. Незнакомый мужчина, в гости к кому-то из соседей пришел, наверное. Вдруг встал со скамьи, поднял голову…
Она и сама потом не могла понять, как так получилось, но глаза их встретились. Может, потому, что одна боль другую боль за версту чувствует. По крайней мере, боль этого мужчины она ощутила сразу. Она была твердая, как гранит, злая и насмешливая, если можно так выразиться про боль. И своя вдруг скукожилась, принялась отступать, стыдливо подхихикивая и делая книксен — простите, простите, многоуважаемая чужая боль, я-то у этой женщины в окне и не боль вовсе, а так, болячка маленькая.