— Нет. Мне не смешно. В данные обстоятельства это «смешно» вообще как-то не вписывается.
— Ладно, ладно, понятно. Пусть не смешно. Да и от Павла, согласна, что-то подобное ожидать вполне можно. Вот никогда, никогда не понимала этих его потуг на плебейскую демократию… Но вы особенно на его счет не обольщайтесь, так, предупреждаю на всякий случай. Наверное, вы просто под рукой оказались, зачем-то стали нужны… Сколько вам лет, ведь наверняка под полтинник? Да в обычных его обстоятельствах он бы в сторону вашу не посмотрел! Даже случая бы такого не представилось бы, потому что вы из очень разных миров! Из разных вселенных, если хотите!
Злата слегка задохнулась, подавившись пафосом сказанного, и остановилась на секунду, зачем-то потрогав собственное темечко. Ей же вдруг пришла смешная мысль в голову — это она корону, наверное, поправила.
Не сдержалась, хихикнула, чем привела Злату в недоумение.
Злата смотрела на нее не мигая, оценивала нежданную гостью по своей шкале адекватности. А ее несло и несло с истеричным хихиканьем, остановиться не могла. Ну почему эта несчастная Злата так серьезно смотрит, это же невыносимо, в конце концов! Может, объяснить ей, что все самые страшные глупости на земле совершаются именно с таким серьезным и умным видом. Кто же это сказал? Да кто бы ни сказал — неважно! Все равно он гений!
И как это Павла жениться на этой Злате угораздило? Наверное, на красоту запал, обычная мужская слабость, так по природе положено. А еще туда же — я поводырь, я поводырь. Слепой ты поводырь. А Злата твоя, наоборот, слишком зрячая. Зоркий Сокол, Орлиный Глаз, а не Злата. И все-то у вас не по Брейгелю, ребята, нет, не по Брейгелю. Наоборот все.
— Ладно, Злата, простите за дурацкий смех, не сдержалась. Пойду я, пожалуй… Прощайте.
Легко поднялась с кресла, шагнула к ступеням террасы и вдруг не удержалась, остановилась, бросила через плечо:
— А я Павла поняла, знаете ли! Я бы от вас тоже ушла, ни за какие коврижки не согласилась бы умирать рядом с вами.
— Э, ты что?.. Ты что себе позволяешь, шизофреничка? Пошла, пошла вон отсюда!
Она еще что-то выкрикивала ей вслед — слов было уже не разобрать, утонули в злобно-хриплой интонации.
Охранник уже стоял у ворот, ждал. Молча открыл железную створку, выпустил на волю. Огляделась направо-налево… И растерялась. Надо было спросить у него, как такси вызвать. Может, постучать в створку, пока не ушел?
Но она вдруг сама открылась, явив его румяное лицо.
— Послушайте, я тут спросить у вас хотел.
— Да, спрашивай, конечно. Только сначала такси вызови, а? Я иногородняя, не знаю, как тут у вас…
— Да, конечно, сейчас.
Прикрыв за спиной створку ворот, отошел в сторону, деловито прижал к уху телефон, кивнув ей обнадеживающе — сейчас…
Пока охранник делал заказ, она дышала глубоко, свободно, стараясь успокоиться. Смешно было, наверное, если со стороны послушать…
«Ничего, ничего, Маша, все хорошо. Вот, шизофреничкой тебя обозвали, бывает. Может, и не далеки от истины те, кто обозвал, дело житейское… А сама виновата, зачем потащилась! Доброй хотела быть, да? Ладно, будешь ты у нас добрая. Очень будешь добрая шизофреничка Маша. Ничего, ничего, все хорошо. Посмотри, какой прогресс, ты даже не заплакала. И ушла с достоинством, а не хвост поджавши. А главное — все это сама проделала, без поводыря. Молодец, молодец, Маша…»
Жаль, охранник заговорил, вывел ее из процесса.
— Я вызвал такси, скоро приедет.
— Спасибо! Я здесь подожду, можно?
— Ага… Так я это… Я хотел про Павла Петровича спросить… Я понял, вы от него, да?
— Ну, спрашивай, чего хотел-то?
— Да не знаю… Как он вообще? Это правда, что он из дому ушел? Извините, это не мое дело, конечно, но… Жалко его, понимаете? Такой мужик… Такой человечище, прямо не знаю. Он же маму мою спас, денег дал на операцию. Никто не давал, а он дал. Слушайте, а с ним все в порядке?
— Нет, с ним не все в порядке. Он болен.
— Ой… А может, я могу чем-то помочь? Я кровь могу сдать, например. Много крови… Да я для Пал Петровича всю кровь отдам, сколько есть, до капельки! Вы ему скажите, если что?
— Хорошо, я скажу… А как тебя зовут?
— Вася. Вася Покрышкин.
— Ладно, Вася Покрышкин, я ему привет от тебя передам.
— Ага, спасибо. И от мамы моей тоже. Скажите, у нее после операции все хорошо, поправляется. А эта… Ну, хозяйка наша, Злата Юрьевна. Я слышал, как вслед орала… Чего она так, а? Вы ей сказали про Павла Петровича?
— Да, сказала. Но ты не бери в голову, Вася. И вообще, мой тебе совет… Не толкался бы ты нынче здесь, другое место себе подыскал. Не ровен час, водички напьешься, козленочком станешь.
— Что?
— Да я хотела сказать, небезопасно тебе тут находиться, молод еще. А если прямо сказать, не так сказочно мягко… Боюсь, хамством заразишься, вонючим козлом станешь. Хамство на фоне стяжательства вещь заразная, воздушно-капельным путем от больного к здоровому запросто передается, ты знай. Ну, когда там такси придет, я ж на автобус опоздаю!
— Да вон, идет ваше такси, сейчас уедете…
— Ты понял меня, Вася?
— Да понял, понял, чего ж тут не понять-то. Я ж не глупый. А жалко Пал Петровича-то, ой как жалко.
Сидя в мягком автобусном кресле, еще раз прокрутила внутри себя только что пережитое. И ударило в сердце обидой — не за себя, за Павла…
Нет, правильно сделал, что ушел! Хотя… Какой жестокостью звучит это «правильно»! Не правильно, а больно и безысходно. И каково Павлу жить в этой боли, в этой безысходности? Еще и она сегодня уехала. А могла бы этот день с ним провести. Добрым бы делом занялись, Лушу помянули бы. Коробка с коньяком так и осталась у нее в квартире, на кухонном подоконнике, стоит себе, неприкаянная. Жаль, столько времени потеряли. Может, оно на дни, на часы, время-то. На минуты…
* * *
Послышались за спиной легкие шаги, и Саша вздрогнул, повернул голову назад. Никого. Да и не должно быть никого. Настя домой ушла, а Валя в доме лежит, отдыхает. Сказала, к вечеру голова разболелась, надо вздремнуть часок. А еще попросила шашлыков, причем с обычной своей ласковой присказкой — никто, мол, на свете не умеет приготовить шашлык так, чтобы один запах головную боль снимал. Польстила, стало быть. Ладно, что ж, можно и шашлыки.
И опять шорох за спиной, на сей раз конкретный, и будто даже вздохнул кто. Вышел из беседки, проговорил в сумерки:
— Кто здесь?
— Это… Это я, извините.
Голос почему-то детский, испуганный. И фигурка из-за кустов на свет фонаря вышла хлипенькая, не разобрать, кто.
— Извините, я только спросить… А Валентина ведь здесь живет, правильно? Это ее дом?