Я научился ненавидеть, просиживая в одиночестве в тиши старой библиотеки «Атенео», где я не проводил столько времени даже тогда, когда все мои помыслы занимали материи несравненно более возвышенные. Например, когда я умирал от неразделенной любви к слепой Кларе или пытался разгадать тайну Хулиана Каракса и его романа «Тень ветра». Чем сложнее казалась задача выследить Вальса, тем упорнее я отказывался признать за ним право исчезнуть, стерев свое имя из книги жизни. Моей жизни. Я жаждал узнать, что с ним сталось. Я испытывал жгучее желание посмотреть ему в глаза хотя бы лишь для того, чтобы дать понять, что есть человек (пусть один-единственный во вселенной), кто знает, каков Вальс на самом деле и что он сделал.
Однажды, одурев от погони за призраком, я отменил свои занятия в зале периодики и вышел погулять с Беа и Хулианом по умытой и солнечной Барселоне, которую почти забыл. Мы прошли пешком от нашего дома до парка Сьюдадела. Я сел на лавку и стал смотреть, как Хулиан играет с матерью на газоне. Наблюдая за ними, я повторял про себя слова Фермина. Счастливый человек, вот кто ты, Даниель Семпере. Счастливый человек, позволивший слепой ярости созреть в глубине души и окрепнуть настолько, чтобы его затошнило от себя самого.
Я продолжал следить за своим сыном, который предавался любимому развлечению — бегу на четвереньках в неизвестном направлении. Беа не отставала от него ни на шаг. Время от времени Хулиан останавливался и поглядывал на меня. Порыв ветра взметнул юбку Беа, и Хулиан расхохотался. Я зааплодировал, и Беа посмотрела на меня с укоризной. Я встретился глазами со своим сыном и подумал, что вскоре он начнет смотреть на меня как на самого мудрого, самого лучшего человека на земле, обладателя ответов на все вопросы. И я втайне поклялся себе, что никогда больше не произнесу имени Маурисио Вальса и не буду гоняться за его тенью.
Подошла Беа и села рядом со мной. Хулиан на четвереньках поспешил за ней к лавочке. Когда он подкатился к моим ногам, я взял его на руки, и он самозабвенно принялся вытирать ладошки о лацканы моего пиджака.
— Пиджак только что из химчистки, — проворчала Беа.
Я пожал плечами, выражая смирение. Беа склонила мне голову на плечо и взяла за руку.
— Изящные ножки, — заметил я.
— И почему-то я не удивлена. Твой сын быстро учится. Хорошо еще, что никого не было.
— Ничего подобного, вон там дедулька прячется за газетой. Думаю, у бедняги случился приступ тахикардии.
Хулиан вообразил, что ничего благозвучнее слова «тахикардия» он в жизни не слышал, и обратную дорогу домой мы проделали под неумолкающий речитатив: «Та-хи-кар-дия». Беа, от которой летели искры, возглавляла шествие, опережая нас на несколько шагов.
В тот вечер, 20 января, Беа уложила Хулиана, а потом прикорнула около меня на диване, в то время как я перечитывал в третий раз один из старых романов Давида Мартина. Я держал в руках тот самый экземпляр, который Фермин раскопал в своем вынужденном изгнании после бегства из тюрьмы. Он бережно хранил книгу все эти годы. Мне нравилось смаковать каждый оборот речи и кропотливо разбирать построение фраз, ибо мне чудилось, что если я сумею расшифровать музыку этой прозы, то узнаю что-то о человеке, с которым мне не довелось познакомиться и который, по заверениям окружающих, не являлся моим отцом. Но в ту ночь у меня не получалось. Я был не способен дочитать до конца ни одного предложения: мысли соскальзывали со страницы, и перед глазами возникало письмо, в котором Пабло Каскос Буэндиа назначал свидание моей жене в отеле «Ритц» на следующий день в два часа дня.
Наконец я закрыл книгу и посмотрел на Беа, мирно спавшую рядом со мной. Эта женщина показалась мне в тысячу раз загадочнее, чем сюжет Мартина и его зловещий город проклятых. Минула полночь. Беа открыла глаза и, обнаружив, что я пристально ее разглядываю, улыбнулась. Однако что-то в выражении моего лица пробудило в ней тень беспокойства.
— О чем ты думаешь? — спросила она.
— Думаю о том, как мне повезло, — ответил я.
Беа смерила меня долгим взглядом, в котором сквозило сомнение.
— Звучит так, словно ты в это не веришь.
Я встал и протянул ей руку.
— Ляжем в постель, — предложил я.
Она приняла мою руку и последовала за мной по коридору в спальню. Я растянулся на кровати, продолжая молча смотреть на нее.
— Ты ведешь себя странно, Даниель. У тебя неприятности? Я что-то не так сказала?
Я отрицательно покачал головой, криво улыбнувшись и покривив душой. Беа кивнула и принялась неторопливо раздеваться. Обнажаясь, она никогда не поворачивалась ко мне спиной, не пряталась в ванной или за створкой двери, как рекомендовали учебники по гигиене брака, рекомендованные режимом. Я спокойно наблюдал за ней, читая линии ее тела. Беа заглянула мне в глаза, потом скользнула в рубашку, которую я терпеть не мог, и упала на постель, повернувшись ко мне спиной.
— Спокойной ночи, — произнесла она придушенным тоном. Те, кто хорошо ее знал, услышали бы в нем тревогу.
— Спокойной ночи, — пожелал я.
Прислушиваясь к ее дыханию, я понял, что прошло более получаса, прежде чем сон сморил ее. В конце концов усталость оказалась сильнее огорчения из-за моего одиозного поведения. Я лежал рядом, сомневаясь, стоит ли ее будить, чтобы попросить прощения, или просто поцеловать, и в итоге не сделал ни того, ни другого. Я лежал неподвижно, созерцая плавные изгибы ее спины, и черная злоба, притаившаяся в глубине души, нашептывала, что через несколько часов Беа отправится на свидание со своим бывшим женихом, и ее губы и кожа будут принадлежать сопернику, как намекало гадкое письмо.
Беа уже ушла, когда я пробудился. Мне удалось задремать лишь на рассвете, и я проснулся внезапно, едва церковные колокола пробили девять. Я подскочил и бросился одеваться, натянув первое, что попалось под руку. За окном вступил в свои права морозный понедельник, припорошенный хлопьями снега, которые кружили в воздухе и садились на прохожих, точно светоносные пауки, спускавшиеся с неба на невидимых нитях. Явившись в лавку, я первым делом увидел отца, стоявшего на табуретке, на которую он забирался каждый божий день, чтобы поменять дату на календаре. Двадцать первое января.
— Специально для тех, кто любит понежиться в постели, сообщаю, что это совершенно неприемлемо для мальчиков старше двенадцати, — заметил отец. — Сегодня была твоя очередь открывать магазин.
— Прошу прощения. Бессонная ночь. Больше не повторится.
Около двух часов я честно пытался занять мозг и руки текущими делами, но лично меня занимало лишь злополучное письмо, слова которого я повторял про себя снова и снова. В середине дня Фермин незаметно подкрался ко мне и угостил «Сугусом».
— Сегодня назначенный день, так ведь?
— Замолчите, Фермин, — оборвал я его так резко, что отец вскинул брови.
Спрятавшись в подсобке, я слышал, как они шептались. Я сел за отцовский письменный стол и посмотрел на часы: двадцать минут второго. Я хотел переждать несколько минут, но стрелки на циферблате словно застыли, отказываясь двигаться. Как только я вернулся в торговый зал, Фермин с отцом озабоченно уставились на меня.