Искусного карманника нашли уже через шесть часов после кражи. Впрочем, сделать это было нетрудно. Заглянув в первое же понравившееся заведение, Ванька Конек залез на стол и, подкидывая акции вверх, громко кричал:
– Все сюда! Озолочу!!
Полицейские взяли Ваньку без особого шума. Умаявшись и упившись, он, свернувшись калачиком в углу трактира, громко похрапывал и нелепо улыбался во сне каким-то своим безалаберным мыслям.
Окончательно Ваня проснулся только в каталажке. Белым пятном в памяти оставался как момент задержания, так и препровождение в кутузку. Он даже не помнил, в какой момент минувшего вечера ему поставили под глазом синяк и вывернули скулу. После суда, состоявшегося практически на следующий день, его препроводили в исправительное арестантское отделение, а еще через полтора года он был отпущен на свободу революционным комитетом. С тех самых пор Ванька Конек неизменно объявлял о том, что пострадал за коммунистические убеждения, и стал причислять себя к политическим узникам. А в красный угол, где прежде висела икона, повесил портрет Карла Маркса.
Второй раз его задержали уже в Ивангороде год спустя, когда он с группой жиганов, переодевшихся в красноармейские шинели, «реквизировал» ценности в домах «буржуев». Подъехавшие чекисты, не устраивая особых разбирательств, перестреляли во дворе дома половину бандитов, а другую препроводили в небольшой особняк, где размещалась местная ЧК. После недолгого допроса, выяснив, чем он занимался до октябрьского переворота, его заперли в узкой камере с небольшим окошком под самым потолком. Иногда по коридору раздавались шаги – это выводили очередного мученика, а потом во дворе громыхал слаженный залп. Ванька Конек всякий раз вздрагивал, когда слышал тяжеловатый шаг конвоиров, полагая, что в этот вечер они завернут в его камеру. Но всякий раз обходилось.
Сейчас тяжеловатые шаги конвоя остановились точно у порога его камеры. Ключ в замке провернулся – и дверь, скрипуче раздирая тишину, распахнулась. В камеру вошел высокий человек в кожаном пальто.
– Конек? – негромко спросил он.
От вошедшего человека веяло опасностью, как от крапленых карт.
– Он самый, – справившись со спазмом в горле, проговорил Иван.
– Я из петроградской ЧК. Большаков моя фамилия. Жить хочешь? – усмехнувшись, спросил человек в кожаном пальто.
– Хочу. – Конек хотел ответить потверже, но не получилось: на последнем слоге голос неожиданно сорвался на противный хрип.
Человек в черном кожаном пальто вытащил из кармана фотографию и показал ее Ивану:
– Этого старика не приходилось встречать?
– Что-то не припоминаю, – честно ответил Конек, перебирая всех тех, у кого когда-то вытянул кошелек. Но такого старика среди них не было, иначе бы запомнил, уж слишком породистым выглядело его лицо.
– А напрасно… Этот старик едва ли не самый богатый человек в России. Его зовут Карл Густавович Фаберже. Поставщик ювелирных изделий его императорского величества. – Спрятав обратно фотографию в карман, Василий твердо проговорил: – Ты должен помочь нам.
– Я со всей охотой, господа-товарищи, – с жаром отозвался Конек.
– Как выполнишь свое дело, обещаю, что жить будешь.
– Что я должен сделать?
– Этот старик держит при себе старый серый саквояж. Ты должен подменить этот саквояж на точно такой же, когда к нему подойдет мужчина в коротком коричневом пальто. Сумеешь?
Задание показалось невероятно легким. Конек невольно расплылся в довольной улыбке:
– У кого вы спрашиваете? У циркача? У фокусника? В цирке я еще и не такие вещи проделывал! Я женщин распиливал на две половины, а потом их заново сращивал, и они живыми оставались! А уж это для меня пара пустяков. Не переживайте, господин хороший, не разочарую. Вот только тут со мной недоразуменьице вышло, даже не знаю, почему меня в острог заперли. Я ведь всей душой за Советскую власть. Можно сказать, крови своей не жалел, когда ее в Петрограде устанавливал! В тюрьмах за политику сидел. Царский режим расшатывал, а меня в казематы заперли вместе с каким-то сбродом! За что, спрашивается? Вы бы, гражданин начальник, похлопотали, чтобы меня отсюда совсем выпустили, после того как я саквояж подменю.
– Хорошо, – согласился через паузу Большаков. – Если сделаешь все, как нужно, можешь убираться отсюда, к чертовой матери!
– Вот это я понимаю! Сразу видно, что настоящая власть пришла. Власть рабочих и крестьян, о своих гражданах печется. Так когда саквояжик-то подменить?
– Сейчас… Мы тебе покажем место, где будет гулять старик. Как подменишь саквояж, передашь его мне. И не думай сбежать, из города просто так не выйдешь. Мы будем за тобой следить.
– Разве же я не понимаю, – обиделся Ваня Конек. – Ко мне с добром… А я такое! Советская власть хоть и народная, но никакого баловства не потерпит. Значитца, как чемоданчик-то подменяю, так сразу к вам.
– Если все понял, тогда пошли!
Вышли из затхлой камеры, где в коридоре их поджидали еще два человека: один – в коротком осеннем коричневом пальто с побитым оспой лицом, другой – в офицерской шинели с отпоротыми погонами.
– Вперед пошел! – скомандовал чекист в кожаном пальто.
Иван в сопровождении молчаливой троицы бодро зашагал по гулкому коридору.
У входа стоял черный автомобиль. Чекист в кожаном пальто открыл заднюю дверь и коротко скомандовал:
– Устраивайся. Там саквояж лежит. Поставишь этот, заберешь другой.
– Понял.
Иван Конек протиснулся в машину. Следом сел человек в офицерской шинели. С другой стороны его тиснул рябой угрюмый мужчина в коричневом пальто. Чекист в кожанке расположился на переднем пассажирском сиденье. Иван невольно поежился, почувствовав себя в тесном плену.
Колеса машины затрещали по полоске оскольчатого зеленого диабаза. Издалека дорога походила на примятую траву, и только россыпь плагиоклазов, блестевших на твердой поверхности бусинками слез, указывала на то, что под ними камень. Покатили вдоль плетней и заборов по неширокой кривой улице к могучей крепости, зажатой с трех сторон невозмутимой холодной Нарвой. Остановились на спуске в узком безлюдном переулке. Сначала из машины косолапо выбрался красноармеец, затем вышел Иван, придавив каблуками россыпь дождевых капель с противоположной стороны высадился рябой. Чекист в кожаном пальто оказался порасторопнее – выскочил раньше всех и с неприязнью поглядывал на точно свинцом налитые тучи, нависшие отяжелевшим от воды брюхом над верхушками близлежащего леса.
– Как ни приеду в этот Ивангород, так все время какая-то непогода: то мокрый снег, то дождь, то какая-то сырость, как сейчас, – с раздражением произнес он. – Митрохин, ты, кажется, из местных? – обратился он к красноармейцу в офицерской шинели.
– Точно так, товарищ Большаков.
– Я что у тебя хотел спросить, здесь все время дождь идет?