А чтобы спасти Тру, мне нужно воплотить в жизнь свой план. Пойти к дому Расмуссена и немного осмотреться: нет ли там чего-нибудь вроде теннисной туфли Сары или Джуни Пяцковски или медали Святого Христофора, которую Джуни получила на Первое Причастие и которую, по словам Быстрюги Сьюзи Фацио, так и не нашли. А потом я вернусь и разбужу мистера Гэри, он возьмет тенниску и медаль, отвезет их в полицейский участок, и тогда копы приедут за Расмуссеном, чтобы арестовать его и поджарить на электрическом стуле.
Мне хотелось попросить Этель помочь, но я знала, что ей очень нравится Расмуссен. Она даже творила для него благие дела: поливала его розы, если день выдавался жарким, а Расмуссен был занят в своем полицейском участке и не мог приехать домой. Или, если ему нужно было уходить очень рано, Этель забирала его молоко и масло, оставленные на крыльце, заносила в дом и совала в холодильник. Этель говорила, у Расмуссена болит сердце, потому что давным-давно он принял неверное решение. И из-за этого решения женщина, которую он любил всем сердцем, и душой, и всеми звездами в небе, и всеми морскими звездами в море, вышла замуж за кого-то другого, и потому она, Этель, женщина довольно романтическая, сильно переживает из-за Расмуссена. О, бедняжка мисс Этель Дженкинс из округа Калхун, штат Миссисипи! Расмуссену удалось обвести вокруг пальца даже самую умную женщину из всех, кого я знала.
Я осторожно толкнула скрипучую сетчатую дверь во двор с веранды. Вышла со двора миссис Галецки в аллею, потому что два дома разделял белый штакетник забора, усаженный спящими желтыми розами. Задержала дыхание и огляделась. Вроде все как всегда, так что я обогнула гараж Расмуссена и попыталась заглянуть внутрь. Готова спорить, похищая девочек, он притаскивал их сюда, чтобы насильничать. Их ведь прямо на улице похитили. Сара шла в магазин за молоком для мамы, а Джуни Пяцковски, как я слыхала, направлялась на занятия в «Студию танца Элейн», где устраивались детские уроки чечетки и балета. И обеих не сразу нашли. Так что Расмуссен должен был где-то прятать их. У него, наверное, есть машина, как у мистера Гэри. В нашем районе машины редкость, большинство местных жителей ездят на автобусах или ходят пешком куда нужно — скажем, в пекарню «Хорошее настроение», или в церковь, или в универсам «Крогер».
Я тихонько прокралась на задний двор к Расмуссену, медленно-медленно прикрыв ворота, но оставив их незапертыми, чтобы суметь быстро улизнуть, если что. Я глазам своим не верила! Вот он какой, тот садик, про который мне рассказывал Расмуссен. Ого! И купальня для птиц, полная воды, и маленький скворечник на жерди. И морковка, и помидоры, и редиска, и маленькие зеленые бобы, обвивавшие длинные палки, составленные как вигвам. И столько самых разных цветов, некоторых я прежде и не видала. Настоящий Эдем. Миссис Голдман просто с ума бы сошла, попади она в такой! Да и папа тоже.
Я на цыпочках прошла по траве к дому и положила руку на алюминиевую ручку. Конечно, дверь не заперта: Расмуссену-то чего бояться? Я прислонилась к двери, дожидаясь, пока сердце не прекратит биться как воздушный змей в ветреный день. Потом скрестила на удачу пальцы и медленно потянула ручку вниз. В этот самый миг весь задний двор осветился, словно днем. В гараж Расмуссена заезжала машина. Я упала и быстро поползла к саду — больше тут нигде не спрячешься. Прошла, кажется, целая вечность, но вот Расмуссен опустил дверцу гаража со звуком «кликети-кликети-кликети». Я слышала его шаги, но самого Расмуссена не видела. Забралась внутрь бобового вигвама и стала ждать, когда хлопнет входная дверь, но ничего не происходило. Прождав несколько минут или часов, я высунула голову посмотреть. Не стоило этого делать, все ведь говорят: не надо высовываться, когда прячешься от кого-то, но я же должна была понять, куда подевался Расмуссен. Он очень высокий, запросто заглянет через забор к соседям, а там на самом виду, на веранде, спит Тру. Легкая добыча, сказала бы Этель. И что я увидела в лунном свете? У желтых роз, вдоль забора, взад-вперед медленно бродил Расмуссен. И плакал.
Когда внутри дома залаяла собачка, Расмуссен высморкался в платок и сказал:
— Ладно-ладно, тише, Лиззи, я уже иду.
Заслышав, как щелкнул замок на двери, я еще посидела в бобовом вигваме, считая до шестьдесят-Миссисипи, пока не решила, что можно выбираться. Самое умное было бы вернуться к миссис Галецки и залезть под простыню к Тру, но я, наверное, не особо умная, тут права наша Нелл, потому что я поступила иначе. У меня ведь был план.
Я оглядела двор в поисках чего-нибудь, на что можно встать пошпионить. Рядом с задней дверью темнел большой цветочный горшок — такой же, что и спереди, полный красных цветков герани, которые я заметила, потому что это мамины любимые цветы. Но второй горшок пустовал, так что я откатила его под окошко. Забралась на него, согнувшись в три погибели, потом начала по чуть-чуть выпрямляться. И заглянула прямо внутрь дома Расмуссена! Он стоял там, открывая консервную банку, должно быть, с собачьим кормом, потому что щеночек прыгал и скакал вокруг, прямо как Грубиян, когда я его кормила. Только кухня и видна. А мне требовалось увидеть, чем еще занимается Расмуссен, как убийца и насильник готовится ко сну. Может, он вытащит из какого-нибудь тайника тенниску Сары или медаль Джуни со святым Христофором.
Я осторожно перетащила свой горшок к другому окну, за которым оказалась точь-в-точь наша столовая, только без пивных бутылок на блестящем полированном столе. Зато там нашлось нечто другое. Нечто поразительное, я даже не сразу поняла, что именно вижу. Там, на стене столовой, в золотой рамке (я отчетливо видела, поскольку над ней горела небольшая лампочка вроде ночника) висела фотография Джуни Пяцковски в том самом платье Первого Причастия. Тот же снимок, что и в бумажнике, только намного больше. Я успела пригнуться, когда открылась дверь и Расмуссен пересек комнату. Даже не остановился поглядеть. Прошел мимо, будто на стене не висит ничего особенного.
Я закрыла глаза и подумала, что в моей голове, похоже, шарики окончательно закатились за ролики. Но потом снова открыла — и никуда она не делась, фотография Джуни. Расмуссен опять прошел мимо, уже в трусах (типа семейных) и с голой грудью. Он выключил весь свет, оставив только тот, что горел над снимком Джуни в день ее Первого Причастия, и опять ушел, вместе со своей собачкой. И я опять уставилась на Джуни. Она улыбалась в своем островке света, со сложенными на коленях руками, будто повторяя молитвы по намотанным на пальцы четкам розария.
Расмуссен оказался самым мерзким человеком на всем белом свете! Он не просто убил и снасиловал Джуни, он повесил ее фотографию на стену столовой, будто хвастался. Как мистер Джербак развешивает головы оленей и косуль по стенам «Пива и Боулинга».
Нужно разбудить Этель. Вот оно, доказательство! Может, теперь она перестанет считать Расмуссена таким уж отличным парнем. Я даже не стала возвращать на место горшок. Просто промчалась по саду, вылетела на аллею, проскочила веранду, мимо Тру, прямо в дом миссис Галецки. Спальня у Этель смежная с кухней, прямо как спальня Нелл в нашем доме, и мне даже в голову не пришло постучать, до того я была напугана. Прыгнула ей прямо на кровать и начала трясти за бок: «Этель… Этель Дженкинс… проснись». Я знала, она не особо одобряет ночные страсти такого рода из-за клуба «ККК», что оставил ей несколько дурных воспоминаний. Именно в эту пору, по словам Этель, любил являться «ККК». В черном бархатном плаще ночи.