— По судебной части. Видите ли, господин Сукин уже седьмой год судится со своим соседом по нижегородскому имению из-за двух спорных десятин земли, и вот я…
— Понятно, — оборвал молодого человека Херувимов и тоже пошел прочь. А точнее, в полицейскую управу.
Там его встретили нелестно.
— И вы, значит, поверив сей байке, наняли рабочих и стали копать склоны этого Гнилого Оврага? — хохотнул Василий Харитонович, выслушав рассказ Херувимова. — А участки, значит, по жребию выбирали? Чтобы по справедливости, без обид?
Приставу Рождественской части города Нижний Новгород Василию Харитоновичу Прозорову было очень весело. Такой редкой аферы за всю его восемнадцатилетнюю службу в полиции еще не встречалось. Он хоть и старался сдерживать смех, но получалось плохо: живот ходил ходуном, а губы непроизвольно растягивались в улыбку.
— Вот вам весело, а мне нет, — недовольно произнес Херувимов. — Я на это предприятие ухлопал все свои сбережения. Кто мне их вернет?
— Стало быть, вы хотите, чтобы мы открыли расследование по этому делу? — спросил Прозоров. — А на каком основании? Вам вполне законно сдали в аренду землю, а что вы стали искать в ней пиратские клады, так это ваше личное дело.
— Этот фальшивый Демченко сдал нам в аренду чужую землю. А это уже явное мошенничество и, как любое другое уголовное преступление, не должно остаться безнаказанным, — упрямо посмотрел в глаза пристава Херувимов.
— Это конечно, — уже серьезно ответил Прозоров. — Это да… Ты все записал? — обернулся он к секретарю.
— Все, Василь Харитонович, — ответил тот.
— Итак, господин, э-э…
— Херувимов, — напомнил ему надворный советник.
— Итак, господин Херувимов, — сделав свой взгляд строгим, произнес Прозоров, — ваше дело принято к производству. Сегодня вечером оно будет доложено господину полицмейстеру, и смею вас заверить, что полиция Нижнего Новгорода приложит все усилия для отыскания злоумышленника. Теперь прошу записать у моего секретаря ваши данные и адрес и… не смею вас боле задерживать.
В Москву кладоискатели возвращались третьим классом. Из экономии. На вокзале молча сели в трамвай, молча же разъехались по домам.
Конечно, этого дела бывший полицейский пристав Херувимов так не оставил. Он начал собственное дознание, на поездки по которому истратил последние деньги.
Какое-то время его розыски субсидировал Ной Нахманович, и, когда надежда разыскать Лжедемченко уже оставляла надворного советника, он его нашел…
* * *
Херувимов потушил папиросу и поднял на Лизавету вновь ставшие пустыми глаза. Злость поднималась в нем колючей волной и требовала выхода.
— Итак, повторяю снова: к какой белогвардейской организации вы принадлежите? — спросил он сквозь зубы. — Кто ее руководитель, какое положение занимает в ней ваш супруг и вы?
Херувимов кашлянул и потрогал горло.
— Советую не запираться и рассказать все как есть. Ваши товарищи уже дают нам показания. К тому же у вас был найден револьвер, — он выдержал значительную паузу, — а это преступление карается по законам военного времени смертной казнью. Казань — теперь прифронтовой город.
При фразе «ваши товарищи уже дают нам показания» Лизавета едва сдержала себя, чтобы не вскрикнуть, и это не укрылось от взора опытного в делах дознания Херувимова.
— Если вы будете молчать, то ваши сообщники просто свалят на вас всю вину, и вы пойдете в этом деле паровозом, то есть главным организатором преступного сообщества, — пояснил он, пытаясь поймать взор Лизаветы. — Вы это понимаете?
— Я ничего не знаю, — еле выдавила из себя Лизавета, упершись взглядом в пол.
— По нашим сведениям, вы готовили разбойное нападение на Государственный банк. Посягали на золотой запас Советской Рабоче-Крестьянской Республики. У кого вы получили такое задание? Что за человек у вас в банке? Отвечать! — снова хлопнул по столу старший следователь.
Лизавета молчала. Херувимов встал из-за стола и подошел к ней.
— Будешь молчать, белогвардейская шлюха?!
Он размахнулся для удара, и тут Лиза подняла на него глаза. В них было нечто такое, что бывший на-дворный советник вдруг почувствовал: бить не следует. В его мозгу даже пронеслось некое видение, вполне отчетливое, похожее на следующие одна за одной фотографические карточки: он ударяет ее, после чего эта арестантка молча набрасывается на него, выдавливает глаза и, повалив на пол, начинает душить. Вырваться он не может, вместо глаз темень и дикая боль. Охранники бьют ее прикладами, но она не отпускает и лишь сдавливает его шею сильнее и сильнее. Вот уже трудно дышать, вот…
Шумно сглотнув, следователь сделал шаг назад. О, как он ненавидит женщин! Всех, до единой. После того как они заразили его этой страшной болезнью, будь его воля, он всех их, без разбору, поставил бы к стенке. Или нет, он бы заразил их этим же ужасным недугом и стал бы наблюдать, как они гниют заживо…
Однако рука, занесенная для удара, опустилась сама собой. На освободившемся от волос совершенно лысом черепе с пожелтелой кожей выступила крупная испарина.
— Хорошо, — ядовито-ласково сказал Херувимов, возвращаясь к столу и убирая револьвер в карман. — Пошли, родная.
Они вышли из особняка: впереди охранник, потом Лизавета, потом второй охранник и следователь.
Они прошли в конец двора к кирпичной стене, отделяющей его от Лядского сада. У стены, бурой от кровяных пятен, толстым слоем лежала кирпичная крошка; сама стена была во множестве выщербин от пуль.
Лизавету поставили в шаге от стены, сами встали шагах в восьми от нее.
— Решением Чрезвычайной следственной комиссии в составе… — начал читать бумагу Херувимов, с болезненным любопытством поглядывая на Лизу.
Но и тут он просчитался. Должного эффекта страшные слова, заключенные в бумаге следователя, на арестантку, чего он никак не ожидал, абсолютно не произвели впечатления. Никак не отреагировала она и на заключительную фразу, громко и с пафосом произнесенную следователем:
— …Родионова Елизавета Петровна, русская, из дворянского сословия, признается виновной в контрреволюционной деятельности против Российской Федеративной Советской Социалистической Республики и приговаривается к высшей мере социальной защиты — расстрелу.
Всего этого Лиза просто не слышала. Уши, будто плотно заложенные ватой, пропускали только какой-то гул — мозг защищался и отказывался воспринимать происходящее. Она была вся как-то сама в себе, и даже глаза словно смотрели не на окружающее ее пространство, а будто внутрь нее, никак не воспринимая окружающее.
Нервничая и злясь, Херувимов что-то сказал охранникам и выхватил из кармана револьвер.
Клацнули винтовочные затворы.
— Пли, — коротко скомандовал бывший пристав и надворный советник.