Они танцевали и под «Платочек», и под «Бьется в тесной печурке огонь», равно как и под ресторанного Лещенко:
Встретились мы в баре ресторана,
Мне так знакомы твои черты.
Где же ты теперь, моя Татьяна,
Моя любовь, мои прэжние мечты?..
Всем нравилось это шикарное, декадентское и иностранное «прэжние»… В «прэжние», в словах «бар-ресторана» была экзотика, а лейтенантам тех лет никому не было больше тридцати. Надерганные в офицеры из всех сословий юноши и жарко надушенные девушки в крепдешиновых платьях с плечами (плечи подкладывали сами), обнявшись, горячо раскачивались в полумраке. Девичьи груди были так же нежны, хороши и округлы, как и в любую эпоху, алкоголь туманил головы, и чужие жены заглядывались на чернявых красавцев, ничьих или чужих мужей… Военные любовные страсти тех лет пару раз в год кончались выстрелами, оружие-то было под рукой. За столом в углу оставались еще сидеть офицеры постарше. Расстегнув мундиры, закурив папиросищи, они спорили о возможностях нового оружия — атомной бомбы, какой радиус она «берет», или о том, станет или не станет полковник Сладков генералом. Папироса была куда более независимым, и мужественным, и интересным объектом, чем сигарета. Папиросу можно было закусить зубами, и передвигать ее языком было легко. Возможно было освободить руки и, скажем, тасовать руками карты. Обыденными офицерскими папиросами считался «Казбек», голубая пачка с темным всадником в бурке, скачущим на фоне снежной горы. Сталинские, предпочитаемые вождем, или, как иногда его называли военные, Хозяином, «Герцеговина Флор» были признаком высшего класса, лейтенанту глуповато было вынуть и положить на стол тщательно сделанную зеленоватую коробку. Не по чину. Майор с пачкой «Герцеговины» смотрелся нормально. (Вообще в бесклассовом обществе народ стремился всеми силами обозначить свой класс. Воры предпочитали папиросы «Беломорканал». Рабочие — «Шахтерские» и позже простые, как «Житан», бесфильтровые сигареты «Шипка».) Давно известно, что у разных обществ и их классов во все времена вырабатываются коды поведения, свои представления о том, что красиво, и что некрасиво, и что элегантно. Очень элегантно было сидеть, расстегнув мундир (новая форма и особенно твердые погоны всем безоговорочно нравились), обнажив белизну нижней рубахи. Сознательно и бессознательно они подражали в этом дореволюционным офицерам и фильмам о них. Форма имеет большую власть над человеком, нежели принято считать. Они не могли подражать расхристанным башибузукам короткого периода революции, они подражали форме и дисциплине армии, потому обнаруживали себя наследниками царской армии, сами этого не желая. Парадокс, с которым так они и существовали. Точно известно, что их дивизии завидовали офицеры других дивизий гарнизона, потому что их начальник штаба был «из бывших царских офицеров», то есть настоящий офицер. Себя они считали только пытающимися стать «настоящими офицерами». Шинель с бобровым воротником, право носить каковой полковник отстоял у начальника гарнизона из сумасбродства или личной прихоти, была этаким шикарным символом «настоящей» армии, где офицеру позволялось иметь одну индивидуальную причуду при условии, что он храбрый офицер. Характерно, что начальник дивизии генерал-майор никакой популярностью не пользовался, считался выскочкой вроде «егроя Кзякина», и Хозяином (куда чаще, чем Сталина) называли не генерал-майора, но начальника штаба. Так как мальчишки всегда ищут примера для подражания, вся военная молодежь изучала и копировала начальника штаба, даже его походку, и копировала еще пару старших офицеров, казавшихся достойными подражания.
Однако сословие «кшатрий», воинов, не лишено было и критического взгляда на самих себя. Даже малышня знала частушку про молодого лейтенанта:
Лейтенант молодой,
В жопу раненный,
Пошел на базар
За бараниной…
Что случилось с лейтенантом на базаре, автор запамятовал. Кажется, опять пострадала нижняя часть его тела. Лейтенантам вообще доставалось в военном фольклоре, поскольку это, самое низшее из офицерских званий считалось и самым легкомысленным. Сатирический негатив прекрасной песни «Бьется в тесной печурке огонь» имел в себе и такие циничные строки:
Ты меня ждешь…
А сама с лейтенантом живешь…
В данном случае лейтенант выступал в роли тыловой крысы — соблазнителя жены фронтовика-солдата.
Военная молодежь, первое послереволюционное поколение, связана была пуповиной с мифологией низших сословий. В каком-то смысле они и были народной действительно армией. Из гигантской человекомешалки революции вывалилась в опоки армии народная гуща… Перевалив за сорок, все чаще и чаще автор обнаруживает всплывающие из него слова, пословицы, поговорки, запавшие в него без его ведома и разрешения. Теперь они вдруг всплывают. Снимая галифе перед тем, как лечь в постель, отец говорил порой шутливо:
Вениамин Иваныч,
Снимай портки на нычь,
Клади в уголок,
Чтобы черт не уволок…
Ну откуда могли прийти эти симпатичные «портки»? Из деревни Масловки, конечно же, протолкались они, и через все утолщающийся слой времени всплыли в памяти внука и правнука крестьян — автора этой книги.
Когда отцу надоедало разговаривать, он, зевая, произносил: «Так, сказал бедняк, а сам полез на печку». Лишь недавно выяснилось, что строчка эта, сделанная отцом поговоркой, принадлежит одному из произведений Демьяна Бедного, крестьянского поэта. Речь шла о том, что бедняк устраняется от социальной жизни, предпочитая, чтоб за него хорошую жизнь устраивал кто-то. Вспомнив о Демьяне, автор позволит себе привести здесь большой кусок песни на его слова, распеваемой красноармейцами тех лет с таким же удовольствием, как и красногвардейцами двадцатых годов.
Как родная меня мать провожала,
Сразу вся моя родня набежала.
Ну куда ты, паренек, ох, куда ты,
Не ходил бы ты, Ванек,
Во солдаты…
В Красной Армии штыки,
Чай, найдутся.
Без тебя большевики
Обойдутся…
А Ванек, сознательный деревенский парень, отвечает родне:
Будь такие все, как вы,
Ротозеи,
Что б осталось от Москвы,
От Расеи!
Отец исполнял эту песню под гитару с несколько насмешливым выражением лица, как бы желая подчеркнуть расстояние между собой и ею, не очень охотно, очевидно, считая ее устаревшей и наивной. Однако судьба его недалеко отстояла от судьбы «Ванька». На «сверхсрочную службу» в армии он остался в 1940 году, вопреки воле матери Веры. Сын его был более благосклонен к маршам и солдатским песням. Личико сына светилось, если папа Вениамин вдруг выкаблучивал на гитаре быстрое, плясовое:
Что ты, что ты, что ты, что ты,
Я солдат, девятой роты,
Тридцать первого полка,
Ламца-дрица гоца-ца!
Хулиганы-солдаты, копая картошку или нарезая подсолнухи в подсобном хозяйстве, пели на ту же мелодию неприличное (судя по всему, солдат тогда все время думал о девушках. Так же, как и сейчас):