— Хуюшки, — отвечает Мотрич из воды. — Не вылезу. Плывите сами сюда. — Мотрич хохочет в воде. Белое хорватское тело скользит на середину водоема и переворачивается на спину, темный хорватский член поэта плещется вместе с ногами.
— Гражданин! Прекратите безобразие в общественном месте! — Крепкие губы старшего из милиционеров с трудом выговаривают непривычно вежливые фразы. Туголицый, с крепким затылком, лет под пятьдесят старшина, без сомнения, привык к куда более сильным выражениям. Другой «мусор» — деревенского вида парень вдвое моложе, очевидно, пришел в милицию сразу после армии. Раньше на улицах Харькова разгуливали только старые мусора. Теперь появляется все больше и больше молодых. Они тоже жлобы, как и старые, но менее злы.
— Гражданин! За нарушение общественного порядка получите пятнадцать суток. Немедленно плывите к берегу! — милицейский ботинок воздвигся на бортик пруда, другой попирает собой тщательно высаженные майоры и маргаритки. Ивовые листья свисают с погона старшины, как аксельбант. Младший мусор раздумывает — лезть ли ему тоже в цветы, или остаться на асфальте. — Гражданин! Плывите к берегу!
— Зачем же я поплыву получать пятнадцать суток? Мне тут очень хорошо. Прохладно… — Мотрич выбрасывает руки вперед и, как дельфин, выпрыгивает по грудь из воды, чтобы показать, как ему хорошо.
— У-ууууууу! Браво! Человек-амфибия! Уууу-ууууууу! — кричит, свистит, задыхается от восторга собирающаяся постепенно по периметру водоема толпа. Обычно скучно и в безводном пыльном Харькове, и у Струи.
Эй, моряк! Ты слишком долго плавал!
Я тебя успела позабыть!
Мне теперь морской по нраву дьявол,
Его хочу любить…
— запевает вдруг Мотрич из воды куплет из только что прошедшего по экранам Харькова фильма «Человек-амфибия». Он оборачивается вокруг себя в пятне солнца, радостно фыркает и опять выкрикивает: «Его хочу любить!»
— Его хочу любить! — орет Викторушка в восторге.
— Его хочу любить! — орет Белый Боб.
Тощий и бледный физик — «харьковский Вознесенский» — хотя и не кричит, что ему по нраву морской дьявол, но ситуация ему нравится. За десять рублей такая потеха.
— Гражданин! В последний раз предупреждаю. Вылезайте! Хуже будет! — от бессилия и злости старшина сделался багровым. Молодой мусор напротив — улыбается.
— А что ты со мной сделаешь, старшина? — спрашивает Мотрич из воды и быстро плывет к беседке, как будто собираясь выбраться там на берег. Мусора бегут вдоль берега к беседке. Однако, не доплыв до берега нескольких сантиметров, Мотрич подныривает под себя и, шумно всплескивая руками, плывет обратно, к центру водоема… Старшина из беседки грозит ему кулаком. «Мне теперь морской по нраву дьявол! Е-го хочу лю-бииии-ть!» — вопит Мотрич.
— Народные развлечения! Господин поэт Мотрич принимают публичные ванны… — Язвительный, глубокий, хорошо поставленный голос вне всякого сомнения принадлежит Юрию Милославскому. Актер кукольного театра, поэт, диктор, автор кошмарных сюрреалистических «Приключений Пети Жопина» — Милославский немаловажный персонаж на харьковской сцене.
Эд оборачивается. Он не ошибся. Он видит перед собой скептическую физиономию Милославского. Рядом сложившаяся в менее удачную скептическую гримаску физиономия прыщавого юноши поэта Верника.
— Господин поэт Моржич купаются… — Верник пытается быть таким же язвительным, как Милославский.
— Привет сионистам! Как поживает мировой сионизм? — Язва Филатов радостно набрасывается на вечного своего оппонента. Аркадий явно воспринимает Милославского как соперника, хотя между ними не стоит женщина. Филатов ревнует Милославского к публике, к Харькову, к почитателям, к юношам, которыми постоянно окружен Юрий. Вы помните, они сцепились на юбилее юноши Лимонова.
— Прекрасно поживает мировой сионизм. Как вы знаете, уважаемый оппонент, в июне наши танки были в пятидесяти километрах от Дамаска. — Милославский шутливо наклоняет голову, имитируя светскую беседу.
— Почему же вы, Юрий, опоздали прибыть туда, на Голанские высоты, и не дрались с сирийцами за Эль-Хама и Кунейтру? — Аркадий любит щегольнуть своим всезнанием физика. Откуда он взял названия населенных пунктов, за которые израильцы дрались с сирийцами во время шестидневной войны? Из газет, наверное. Надо же, запомнил, дотошный физик…
— Как вы знаете, уважаемый оппонент, существуют известные трудности в сообщении между городом, на асфальте которого мы с вами сейчас стоим, наблюдая известного поэта-алкоголика, купающегося в хлорированном водоеме, и Землей Обетованной…
— Убежал! — кричит Викторушка. — Голый… — Викторушка и Ленька, в руке которого одежда Мотрича, ликуют Милиционеры, Мотрич сумел их обмануть, вдруг внезапно выбравшись на сушу в неожиданном месте, топая, бегут за бледнозадым поэтом, который мчится по центральной аллее, пугая прохожих. Неожиданно он виляет и прыгает в заросли. В перспективе главной аллеи видны оба милиционера, всматривающиеся в заросли, но не лезущие в них. Младший вдруг хохочет. Погоня за голым — смешное занятие даже для харьковского милиционера.
— Сядем? — предлагает Милославский, как у себя дома предложил бы сесть гостям. Он на своей территории. У «Зеркальной струи» штаб-квартира сионистов. Сказать, что на нескольких скамейках, расположенных высоко в сквере, параллельно Сумской, собираются только сионисты, было бы неверно, но Милославский и его приятели торчат тут дольше и чаще всех. Кроме Милославского и Верника к сионистам еще принадлежит парень постарше — Изя Шлафферман и еще с десяток других персонажей, но уже второстепенных: Эд Сиганевич, Костя Скоблинский, профессорский сын Вадик Семернин, назвавшийся вдруг евреем…
— Можно… — Аркадий чешет коротко остриженный затылок. Подсознательный и частый жест харьковского Вознесенского. — Однако бы неплохо Володьку найти. Я ведь обещал Володьке десятку…
— О, не волнуйтесь, уважаемый оппонент! Господин Мотрич найдет вас с причитающейся ему десяткой. Где бы вы ни находились! — Милославский — жестокий юноша. Не прощает папе Мотричу слабостей.
— Ладно, хватит на Мотрича бочку катить… — неожиданно для себя вступается за папу Мотрича Эд. — Он — личность в своем роде. Убери Мотрича из Харькова — скучно ведь как станет.
— Сдаюсь! Сдаюсь! — поднимает руки Милославский. — Я не против товарища Мотрича. — И ядовито прибавляет: — Я только не люблю рядом с обоссавшимися сидеть. А так — товарищ Мотрич — хороший товарищ.
Они садятся на скамью. Опять. Сидение на разнообразных скамьях — летний образ жизни харьковских декадентов. Растущая сзади ива низко-низко свисает над скамьей уже далеко впереди ребят, на растрескавшийся и проросший травами асфальт, дорожки в сквере не ремонтировали с незапамятных времен. Перед скамейкой, на которую уселись Милославский, Аркадий, Генка и Шабельский, почва разрушена и взрыхлена до состояния песка. Сионисты за лето перемолотили почву ногами, переживая. В июне ведь состоялась шестидневная война. Кто окрестил «сионистами» компанию Милославского, уже невозможно сказать. Главный харьковский острослов и раздаватель кличек, разумеется, Бах.