Придерживая на груди халатик, за стеклом появилась тень Анны. Поглядев в улице, она отошла на мгновение в комнату и затем только приоткрыла окно.
— Можно я поднимусь? — Книгоноша задрал голову, и дождь нещадно колотил по его размокшему лицу.
— Иди домой, Эд… — прошипела Анна и оглянулась в комнату.
— У тебя там Кулигин, я знаю. У тебя там Кулигин, и вы ебетесь! — выпалил он тоном Верховного Судьи.
— Да, у меня тут Кулигин, и что же в этом такого, Эд?
— Я поднимаюсь! — угрожающе сказал книгоноша и сделал вид, что направляется за угол, к подъезду.
— Не делай глупостей, Эд, ты разбудишь весь дом. Я бы тебя пустила, но тебе негде будет лечь. Я сплю на кровати, Толик лег на полу…
— Вы лежите вместе! — книгоноша тогда еще был твердо уверен в том, что если мужчина и женщина оказываются в ночное время под одной крышей, то они непременно должны совокупляться и уж как минимум находиться в одной постели. «Взгляд, конечно, варварский, но верный» — прокомментируем мы это юное заблуждение цитатой из выдающегося поэта Бродского.
Если бы книгоноша был пьянее, он бы устроил скандал. И в нынешнем своем состоянии он бы устроил скандал — кричал бы и стучал в дверь, если бы дверь в комнату Анны находилась бы сразу же на лестничной площадке, в пределах досягаемости. Но, увы, войдя в подъезд и поднявшись по терзающей душу лестнице, прежде всего следовало преодолеть дверь, ведущую в общественный коридор. И потом, как мы уже знаем, еще две двери! Слишком большое количество чужих людей должны были увидеть его размокшую страдающую рожу до того, как он получит возможность дать Аньке Рубинштейн по физиономии. «Блядь с Сумской». Он вспомнил циничную фразу недавно встреченного им в трамвае Толика Толмачева, только что вышедшего из тюрьмы.
— Говорят, ты с блядью с Сумской живешь? — У Толика поблескивал во рту первый золотой зуб.
— Блядь с Сумской! — закричал книгоноша вверх к Анне и пошел прочь. Побрел, разрываемый внутренним диалогом.
* * *
— Какой же ты все-таки мудак, Эд! — подельник Мишки Кописсарова, лжесталевар, Салтовский парень Эдька ухмыльнулся и презрительно оглядел мокрую фигуру в большом пальто. — Ты оставил их там вдвоем. Ты ушел, а они — ебутся опять. Интеллигент!
— А что я должен был сделать? Что? Разбудить полсотни соседей в коридоре, потом еще три семьи в квартире, разбудить мамашу Анны? Еще неизвестно, впустили бы меня соседи в коридор или нет, у них там цепочка на двери, то есть даже неизвестно, удалось бы мне или нет дать ей по наглой роже пощечину. Устраивать скандал, чтобы, не достигнув цели, приземлиться в отделении милиции?..
— Не нужно было ставить себя в идиотское положение с самого начала. Почему ты не выебешь ее и сидишь рядом с такой жопой, не употребляя ее?
— Эй, полегче! Кончай пороть вульгарности… Я не знаю, почему я с ней не сплю до сих пор.
— Врешь. Все всегда все о себе знают, но трусят сказать себе правду. Знаешь и ты.
— Хорошо, я боюсь. Да.
— Чего?
— Боюсь, что у меня не встанет на нее хуй, боюсь, что окажусь с ней импотентом, боюсь, что разрушу то, что есть, боюсь, что как следствие она меня выбросит из своей жизни! А ее жизнь, ее среда мне позарез нужны. Где я еще найду таких людей? Больше таких людей нет в Харькове… Лучше пусть все останется как есть…
Зеленые ворота Исторического музея отвлекли их — Эдьку прошлого и Эда настоящего — от диалога. Книгоноша, обняв прутья ворот, заглянул во двор. Во дворе лоснились в дожде два танка: один — английский, эпохи гражданской войны, с такими наступал на Харьков Деникин, другой — немецкий, трофей последней войны. Справа слабо светились несколько окон в доме священников. Анна, по крайней мере, утверждала, что в этом доме во дворе Исторического музея живут священники с попадьями. Попадьи в длинных ночных рубахах и священники в подштанниках, может быть, сидят сейчас на кухне и пьют чай, — подумал Эд. — Может быть, они встали уже, потому что священникам пора на работу. Слева вверх, в ненастное небо уходила колокольня митрополичьего двора. Колокольня, и двор, и митрополичья церковь были отделены от двора музея забором. Низко висящий на заборе фонарь освещал облупленный бок колокольни. Большая часть тела колокольни, однако, было покрыта сотами деревянной опалубки — архитектурный памятник семнадцатого века ремонтировали. Книгоноша потрогал калитку в зеленых воротах, она была незаперта. Он прошел по мокрой песчаной дорожке, американские сапоги вминались в песок, как в теплый шоколад, и сел на пьедестал, спиной к английскому, желтому, как английские шинели того времени, танку.
Налетел ветер, и даже сильный, сумел схватить пригоршню мокрого песка с дорожки и, понеся ее быстро к дому, в котором живут священники, успел швырнуть песок в дом. «Динь-дзынь!» — ответили стекла. Книгоноше показалось, что белое лицо появилось в темном окне первого этажа. «Священники неплохо устроились, — подумал он, — на холме, рядом с Богом и Историей, над речкой Харьков, здесь, по преданию, и был основан вольным казаком бандитом Харей город. Интересно, может быть, Бог с врубелевскими крыльями, могучим юношей сидит на колокольне? Или, может быть, он сидит, как большая птица, под куполом находящегося на другом берегу реки Благовещенского собора? Бога нет, конечно, есть наука, есть начало всех начал. Верить в иностранного Христа, родом с Ближнего Востока, глупо. Хотя Мелехов говорил, что теперь все большее количество ученых сомневаются в Дарвине и теории происхождения видов и если не верят в Бога, то не отрицают возможности сотворения мира одним махом. Только вот кем? — Книгоноша переменил позу, потом с опаской поглядел на утопающую в небе верхушку колокольни. — А вдруг он есть? А я сижу тут и говорю, что его нет. А вдруг он есть и ему может не понравиться, что я думаю, что его нет? А с другой стороны, что он, за всеми следит, что ли, каждую секунду — за тем, кто что думает? Тогда получается, что Бог — это какое-то фантастическое сверхкагебе, следящее за мыслями. Столько работы должно быть у него…»
Если он есть, то можно попросить его. Попросить о чем? Обо всем попросить, чтоб… Книгоноша понял, что сейчас, сидя на пьедестале и упираясь спиной в клепаный корпус «Пантеры», не следует просить Бога ни о чем. Следует встать, преодолеть забор, войти в колокольню, подняться на самый верх и только там, над городом, попросить Бога о том, чего он хочет. Оттуда просьба прозвучит куда сильнее. За всю его жизнь книгоноша ни разу не вошел в храм Божий. Может быть, Бог, если он есть, окажет просьбе неофита большее внимание. Говорят же, что тем, кто никогда не играл в азартные игры, всегда везет первый раз…
Он встал и пошел к забору, всем телом чувствуя, что буря усиливается и все тревожнее становится во дворе и в небе. Несколько раз его швырнуло и толкнуло водой и ветром, мазнуло звериной лапой природы по физиономии. Когда появляешься в природе только на короткие промежутки времени, то природы собственно не замечаешь. Когда же вот так, в непогоду, проводишь в ней вынужденно ночь, то тогда только видишь, что есть только природа, а люди, слабые, как клопы, спрятались в Гаррисов диванчик. «Природа, и покоренная городом, рычит у нас на порогах, — подумал наш герой, слезая с дерева на высокий, мокрый и грязный каменный забор. Если исчезнет вдруг электричество, не будет течь по проводам, вдруг обессилит ток, город, пожалуй, разрушится в несколько месяцев. Нет, исчезновения одного электричества мало. Если исчезнет и газ, вот тогда природа большим черным зверем, гигантской собакой Баскервилей величиной с Благовещенский собор бросится на горло городу и загрызет население, слабое и изнежившееся в четырех стенах коммунальных квартир, покрывшееся мягким жирком от поедания жирных варев из картошки и мяса».