– Прежде вас касалось все, дем Дакар. Если мне не изменяет память, вы не упускали случая помахать разрядником. Вы говорили, что нуждаетесь в сильных впечатлениях, что запах крови вдохновляет вас и что она – живительный напиток вашего таланта. Еще вы говорили…
– Хватит! – Он яростно встряхнул головой. Похоже, этот Дакар был изрядным забиякой! Из тех, что лезут в каждую свару от недомыслия или со скуки. В общем, неприятный тип!
Онтарио свесил нижнюю губу.
– Могу ли я осведомиться, где вы были и как продвигается ваша работа? Тот гениальный клип о древних временах?
«Настырное чмо, не отвяжется», – подумал он и буркнул:
– Я ездил в… э-э… в Пагу. Возникла новая идея, и я ее обдумывал, гуляя по Вацлавской площади и Карлову мосту.
– Где-где? – Глаза куратора округлились.
– Не важно. Лучше я расскажу вам об идее. История о кровной мести, где главный герой – бывший Охотник, ныне легат ОБР, и изложение событий идет от первого лица. Он – мститель, а кровник – влиятельный гранд, мерзавец и злодей. Пролог я уже придумал, и если вы желаете послушать…
– Всегда готов, – сказал Онтарио. – Слушать вас – наслаждение, дем Дакар, а кроме того, это моя работа.
– Значит, пролог… – Он поднял глаза к потолку, и его понесло: – Я его ненавидел! Он сжег мой дом, повесил отца и мать, зарезал бабушку и сплясал качучу на их трупах. Он растоптал флаг моей родины, разбил телевизор и надругался над моим любимым попугаем. Он продал мою сестру морлокам-манки и помочился в наш аквариум. Поэтому я его ненавидел! Я представлял, как буду его убивать: сначала сдеру скальп тупым кухонным ножом, выколю глаза и отрежу яйца, потом распорю брюхо, вырву кишки и намотаю их на член. Медленно, медленно! Он будет реветь и визжать и харкать кровью, молить о пощаде и быстром конце, но я не буду торопиться. Конец придет, когда я воткну ему в задницу штопор. – Он перевел дух и спросил: – Ну, как? Годится для начала?
– Великолепно! – с энтузиазмом воскликнул Онтарио. – Правда, я не понял многих слов и выражений, но общее впечатление потрясающее! – Куратор озабоченно потеребил губу. – Но это голый текст, а что у нас с видеорядом?
– Видеоряд будет соответствующий, – заверил он Онтарио. – На каждой странице мордобой и труп, а в конце – роскошная расчлененка.
– Грандиозно! Теперь я спокоен, дем Дакар. Я доложу о ваших планах гранду Адену. Но не забудьте о первом сюжете, мой драгоценный. Помните: шесть пятидневок, одиннадцать тысяч монет!
Куратор исчез.
– Литературная гнида! Кровосос! Растлитель малолетних! – Он опустился на ложе и закрыл глаза. Кое-что в этом мире осталось неизменным с доисторических времен: народ или, во всяком случае, его значительная часть жаждала крови и зрелищ, и потому Охотники ловили крыс, а Лига покупала их наравне с писателями. «Интересно, кто стоит дороже?» – подумал он, засыпая.
Спал он крепко, без снов, и проснулся от прикосновения Эри.
* * *
Вечер, ночь, утро… Привычный отсчет времени, забытый в этих подземельях… Что сейчас на Поверхности, свет или тьма? Восходит ли солнце или садится? Полон ли месяц или ущербен и сохранились ли знакомые созвездия? Сияют ли зори над зеленым лесом, пылают ли закаты, плачет ли небо дождями, падает ли снег? Или ветер носит пыль, хороня руины зданий и мостов, машин, дорог, аэродромов?
Здесь не было ни солнца, ни луны, ни звезд, ни снега, ни дождей. Утра тоже не было. Была середина второй четверти – девять часов. Понятие о часах, минутах и секундах сохранилось – как он полагал, потому что иначе пришлось бы пересчитывать меры времени во всех технологических процессах.
Они с Эри стояли на небольшой площадке, куда принесла их транспортная бирюзовая дорожка. Она тянулась дальше, ныряла под низкую широкую арку и переламывалась в ступени эскалатора, пустынного в этот ранний час. Слева и справа от нее, плавно огибая арку, струились другие дорожки, сворачивали к жилым стволам, бежали беззвучно, безостановочно, как два ручейка голубоватой ртути. Рядом с площадкой взметнулось вверх огромное здание в форме подковы; его края, разнесенные метров на триста, соединялись десятками галерей, балконов и воздушных улиц. Цоколь здания, сиявший солнечным янтарным светом, был выложен мозаикой: большие желтые шестиугольники, окаймленные алыми, синими и зелеными полосками.
Присмотревшись к этой конструкции, он неуверенно произнес:
– Конюшня, Эри? Те шестигранные призмы – конюшня биотов?
– Разве ты не помнишь?
– Конюшня в моих воспоминаниях – нечто совсем иное, детка, – заметил он. – Когда мы были здесь в первый раз, мне показалось, что это украшения. У тебя есть биот?
Эри покачала головой.
– Содержать биота слишком дорого – нужен особый криоблок и шлюз или большой патмент с балконом. Для меня это роскошь.
– А для Дакара?
– Он мог бы завести осу или шмеля, но ему больше нравились одалиски. Кажется, он не любил биотов и не любил летать.
– Тут я с ним солидарен. Но если ты хочешь, я подарю тебе биота и патмент с балконом.
Девушка рассмеялсь.
– Лучше подари одежду. Маски, фантики, гребни, пояса… Старое мне не идет – я ведь изменила цвет волос и глаз.
– Одежда – это мелочь, – сказал он. – На том этапе отношений, какой у нас с тобой, женщинам дарят автомобили и квартиры. Во всяком случае, так было в мое время. Еще цветы… Но в вашем мире нет цветов.
Внезапно ему показалось, что с галереи над ними доносятся смех и детские голоса. Он поднял голову, всматриваясь в гигантское здание. Стены, будто отлитые из хрусталя, сверкающие поверхности, повисшие над бездной переходы, ажурные мостики, блеск огней – и тишина… Но он определенно слышал смех!
– Что здесь, Эри?
– Секторальный инкубатор Службы Медконтроля. Я родилась и выросла в таком же, но в Зеленом секторе. И ты, и Крит, и Мадейра, и все остальные, кроме потомства королей и грандов.
– Ну, разумеется… король и в Африке король… – Он хмуро усмехнулся. – Когда покидают эту птицефабрику? В каком возрасте?
– После тестирования, когда Медконтроль решит, что человек готов к самостоятельной жизни, и выдаст ему обруч. Я ушла в пятнадцать лет, но многие задерживаются дольше, гораздо дольше…
– А затем?
– Затем молодых обучают. Потомственных подданных – в их компаниях, Свободные учатся, где и как придется. – Она повела плечами. – Если учатся вообще… Можно всю жизнь прожить капсулем.
– Кто учил тебя?
– Фиджи. Мой отец.
Опять смех – звонкий, заливистый. Кажется, с самой нижней галереи. До нее было метров сто, и кроме блеска и сияния хрустальных стен он ничего не видел.
– Сюда пускают взрослых?