Страшная резня завязалась в дальнем конце барака, где жили самые авторитетные сибирские староверы, большая часть из которых были таежными охотниками. Глядя на то, как они орудуют ножами, можно было не сомневаться, что тесак для них такое же привычное оружие, как и увесистая рогатина.
Староверы яростно защищали свою жизнь, вооружившись припасенными ножами и заточками. Они кололи направо и налево со страшным рыком, какой издает медведь, обложенный со всех сторон сворой обозленных псов. В этот момент зверь особенно опасен, и блатные падали под ударами ножа, словно собаки под острыми когтями рассвирепевшего косолапого. Таежники понимали толк в драках — сходиться стенка на стенку для них было делом таким же привычным, как молодому забияке бегать в соседний поселок на развеселую гулянку. Трижды блатные накатывались на староверов-таежников и всякий раз отступали, оставляя на полу по нескольку человек, корчившихся в предсмертной агонии.
В самой гуще дерущихся Беспалый наконец-то заметил Шмеля: на нем была разодрана рубаха, и через всю грудь справа налево протянулась кровавая борозда. Окровавленного, с перекошенным от ярости лицом, Шмеля можно было принять за чудище, вырвавшееся из преисподней. Рядом рубился его друг, которого Беспалый заприметил еще в первый свой приход в барак мужиков, в драке он был не менее страшен, чем сам Шмель.
— Всех порежем! — кричал Шмель, стараясь в диком гаме сражения переорать наседавших блатных.
Было ясно, что мужики готовы дорого продать свою жизнь.
— Ну что, гады, смерти захотели? Подходи! Подходи! Мигом кишки выпустим!!
Неожиданно завыла сирена. Ее вой больно ударил по барабанным перепонкам, перекрыл голоса дерущихся, заглушил истошный лай сторожевых собак, давно почуявших неладное. Завывание сирены напомнило, что, кроме ссученных и блатных, существуют еще холодное Заполярье, хозяин зоны, а также охрана с оружием и суровые лагерные порядки.
В барак ворвались десятка три красноармейцев с собаками. Псы яростно рычали, хрипели, натягивая поводки, бросались на обезумевших от страшного ночного побоища, окровавленных, обессиленных людей. Было очевидно, что псы не успокоятся до тех пор, пока не порвут кого-нибудь из арестантов.
— Всем стоять! — заорал молоденький офицер Марусев, выпуская в потолок барака длинную автоматную очередь.
Этот парень за два года службы в заполярных лагерях повидал мертвецов побольше, чем иной кладбищенский сторож. Ему неоднократно приходилось участвовать в поисках беглых зэков. Марусеву доводилось находить побегушников среди сопок — он обнаруживал их скрюченными, словно они были в утробе матери, изъеденными комарами, умершими от истощения. Случалось спускать на них собак, и псы пировали их кровавыми телами. Таких беглецов-неудачников на памяти Марусева было немало. Особенно впечатляли весенние погребения: зимой трупы умерших от болезней и непосильного труда, погибших в побегах и драках просто складывали в мерзлые штабеля, словно поленницы дров, а весной, с наступлением тепла, хоронили в больших общих могилах. Но то, что командир взвода увидел сейчас, потрясло даже его: на полу, в море крови, лежали десятки искромсанных ножами трупов, стонали раненые, хрипели и бились в предсмертных судорогах те, кому помочь было уже невозможно. А в дальнем углу барака, невзирая на появление лагерной охраны, заключенные продолжали яростно резать друг друга.
— Бросить ножи!! Или спускаю собак!
Неожиданно для самого Марусева его команда была услышана. Зэки замерли — как в немом кино, когда механик останавливает ленту.
— Бросай ножи, воры! — распорядился Беспалый. — У этого парня мозгов не больше, чем у крысы, еще начнет палить. А со Шмелем мы потом сочтемся.
И он первым бросил тесак на дощатый пол. Со звоном попадали на пол ножи других бойцов. Последним расстался с оружием Шмель.
— Собрать тесаки, — скомандовал солдатам Марусев.
По его суровому взгляду было понятно, что он предпочел бы не разводить зэков по баракам, а спустить на них овчарок. Для комвзвода среди участников кровавого побоища не было ни правых, ни виновных. За два года службы Марусев так и не сумел распознавать жиганов и уркачей — для него заключенные все до единого представлялись массой безликих существ в черых бушлатах.
— Если кто из вас посмеет дернуться, первым спускаю Абрека, — показал Марусев взглядом на могучего лохматого пса. Среди заключенных об этой кавказской овчарке ходили печальные рассказы — за последние полгода Абрек порвал насмерть трех побегушников. Четвертого зэка пес загрыз прямо на территории лагеря, не простив ему того, что парень однажды швырнул в него камнем. Своими повадками Абрек больше напоминал волка, чем овчарку, — никто никогда не слышал, чтобы пес лаял, а его глухое и злобное рычание заставляло трепетать самых хладнокровных зэков.
— Блатные, за мной! — скомандовал угрожающим тоном Марусев. — А ты со своими людьми, — обратился офицер к Шмелю, — вытащи раненых и убитых из барака… Раненых отправить в санчасть. Погибших будем хоронить завтра.
* * *
Леватый ходил мрачнее тучи.
За три долгих года службы ему наскучила северная экзотика. Он устал от полярных ночей, каждая из которых длится по полгода; ему осточертело душное лето с незаходящим солнцем, когда его немеркнущий свет настолько ярок, что, казалось, проникает даже в мозг. Это было тяжким испытанием. Леватый соскучился по городской толчее и предпочел бы шумную тесноту самой захудалой городской пивнушки своему необъятному северному хозяйству и огромной власти над людьми. Недавно, совсем неожиданно, у него появился шанс не только покинуть опостылевшие места, но даже перевестись служить в Москву. Старые знакомые сообщили ему по секрету, что в Заполярье планируется строительство множества новых зон, и он со своим опытом может пригодиться в центральном аппарате, где должен будет координировать работу по созданию целой сети лагерей.
Такую же перспективу ему обещал в секретной депеше и Герман Юрьевич Веселовский. Однако Веселовский поставил два условия: первое заключалось в том, чтобы Леватый установил железный порядок во вверенной ему зоне, а второе — чтобы в ближайшие полгода он сумел избежать любых ЧП. Теперь Леватый понимал, что ему не удалось выполнить ни того, ни другого и судьба обещает ему одно: загнуться на Севере лет через пять, в одну из полярных ночей, от тоски, безделья и очередного продолжительного запоя.
Сначала Леватый подумал было о том, чтобы скрыть от Москвы полсотни трупов. Погибших можно списать на мор, который каждый год с большей или меньшей силой свирепствовал в лагерях Заполярья. Но, поразмыслив, он решил отказаться от этой затеи, предположив, что за такую убыль рабочей силы он может быть не только изгнан со службы, но и помещен в барак на собственной зоне в качестве узника.
Поганое настроение Леватого усугублялось тяжелейшим похмельем, а выпитая накануне брага застряла у него в горле препротивнейшей тошнотой. Начальник зоны весь день страдал от головной боли и изрыгал на подчиненных густые облака перегара.