— Оль, ты кушать будешь?
Это Валерий. Да, он не отгородился от меня, как Марконов, — он сочувствует мне и старается как-то облегчить то, что происходит, — но он не может. Ни он, ни Марконов — они понятия не имеют, что я сейчас чувствую. И я хочу, чтобы он убрался из моего дома и из моей жизни. Он стал лишним, инородным телом, и его присутствие в моей квартире делает ее еще более чужой.
— Нет, не хочу, спасибо. Валера, теперь ты можешь уезжать, тебе же надо на раскопки.
Он смотрит на меня, как на тяжелобольную, и мне неуютно под его взглядом. Я хочу остаться одна и поплакать, а он мешает мне. При нем я плакать не буду, это… неправильно. Достаточно и того, что я в аэропорту расклеилась и расстроила детей, рассердила Марконова и выглядела как истеричка. Хватит.
— Оль, зачем ты так?
— Как? — Я сейчас не выдержу и взорвусь. — Тебе же давно надо быть в Мексике, ты сам мне это говорил. Сейчас мальчишки в безопасности, ты вполне можешь ехать — и я не буду чувствовать себя виноватой из-за того, что порчу тебе карьеру.
И я наконец смогу остаться наедине с собой и всласть поплакать. Но тебе об этом знать не обязательно.
— Оль, я…
— Извини, мне надо в ванную.
Слезы душат меня, комом стоят в горле, болят в глазах и в груди, и если я сейчас не дам этому выход… Не знаю, что будет, но ничего хорошего. И мне совершенно нет дела до его обид и ранимой психики, потому что моя психика тоже, блин, не железная — и я одна среди всего этого, и я только что отправила своих детей за тридевять земель, а сама не смогла с ними полететь, и Матвею так больно, и Денька расстроен, и какая-то сволочь пытается зачем-то меня убить, и детей тоже, и все бы ничего, но я не знаю даже приблизительно, кто бы это мог быть — и какой я после этого аналитик, и что я за мать, если мои дети полетели куда-то без меня, а я…
Это я виновата, что Матвей пострадал. Что мои дети пострадали — я виновата, потому что я, вместо того, чтобы решать задачу, думала о Марконове. Это Бог дал мне понять, что мне все это не положено — был Клим, и больше никого не будет. Это я виновата!
Вода такая холодная, и одежда мокро облепила меня — плевать, чем хуже, тем лучше. Что я за мать, что я вообще за человек, если допустила все это?! И теперь Матвей так искалечен, и неизвестно еще, чем все закончится, и… слезы такие горячие, и голова моя сейчас треснет, и стены плывут перед глазами. А мои дети где-то в воздухе, а самолет может рухнуть — в любой момент. А если бы я не страдала фигней насчет Марконова, ничего бы этого не было.
— Ты с ума сошла!
Я никогда не думала, что он посмеет ввалиться вот так в ванную, но он посмел. Мне уже плевать на него, потому что все рухнуло — все, что я строила так долго, все, к чему я стремилась, — все рухнуло, накрыв обломками не только меня, но и близнецов. Я не знаю, что делать, я не знаю, куда идти, я в тупике, выхода из которого не вижу, и мне не с кем посоветоваться, не на кого положиться, я снова одна. И сейчас я понимаю, что это значит. В полной мере понимаю. Я понимаю, отчего люди боятся одиночества — потому что до этого я одна не была никогда. У меня были дети, а сейчас они так далеко.
— Оля, ты решила умереть от воспаления легких?
— Плевать. Оставь меня в покое!
— Ну, да. Как же.
Он закрывает воду и рывком выдергивает меня из ванной. Мокрая одежда трещит по швам под его руками, больно врезается в тело, раны на спине, едва зажившие, начинают саднить. Они зажили очень условно, эти раны, — но боль возвращает меня в реальность. Я сейчас так зла, что мне уже все равно, что я стою голая в собственной ванной и у меня зуб на зуб не попадает от холода. И чужой, абсолютно чужой мужик вытирает меня полотенцем и тащит в комнату.
— Отпусти меня немедленно!
— Ну, да. Вот прямо сейчас взял и отпустил, — он злобно фыркает. — Господи ж ты боже мой, до чего у тебя гадкий характер! Как твой первый муж тебя только терпел, поверить не могу, что ты никогда не доводила его до белого каления! Вот простыня, укутайся, сейчас принесу тебе чаю горячего, и немедленно спать. Ты сошла с ума — если он у тебя вообще присутствует. С чего ты принялась оплакивать своих пацанов? Они оба живы, а скоро будут и вполне здоровы, и незачем голосить, как на похоронах. Да, ты никогда не расставалась с ними, да, обстоятельства ужасны, но могло быть хуже, гораздо хуже, и ты это знаешь. А сейчас парни летят в Израиль, очень далеко от всей этой ненормальной истории, а мы тут тем временем постараемся решить проблему, и с чего ты принялась голосить, я в толк не возьму.
Он еще что-то бубнит, а мне холодно, так холодно, что чай в чашке кажется кипятком, но не согревает — меня бьет крупная дрожь, я не могу удержать чашку, да и пользы в ней нет. Кутаюсь в плед, но дрожь не унимается, словно внутри меня завелся кусок льда, заморозивший мою кровь, и я чувствую, что сейчас начну покрываться инеем — холод идет откуда-то изнутри, и его так много, что мне нипочем не выдержать…
Он прижимает меня к себе — его тело горячее, как печка.
— Руки ледяные… Оль, что происходит?
— Холодно…
Меня колотит дрожь, и холод скоро перекинется на все вокруг, я сейчас уже, видимо, буду превращать все вокруг в лед — вот как царь Мидас превращал все в золото.
— Да что ж такое!
Он приносит флягу и, разжав мне губы, вливает в меня какое-то спиртное пойло, которое немедленно превращается в лед в моем желудке. Похоже, холод решил, что мне было слишком тепло.
— Прижмись ко мне.
Я прижимаюсь — он горячий, я пытаюсь согреть руки, а они никак не согреваются, и я не знаю, как это остановить — похоже, ледниковый период настиг меня, и сейчас мне только ореха и белки не хватает. Я представляю себе, как белка примется скакать по мне со своим орехом, и меня душит смех — ну, не могу остановиться, никак! Мы этот мульт смотрели с детьми не раз, и всякий раз эта идиотская саблезубая белка с ее желудем и выпученными глазами вызывала у нас взрыв смеха…
Он целует меня — я пропустила момент, когда надо было остановиться, и он жадно целует меня, и холод, что поселился внутри меня, похоже, заканчивается — потому что он целует мою грудь, его руки очень свободно начали вдруг путешествовать по моему телу, и… Происходит то, что не должно происходить, но остановить это я уже не могу, потому что дрожь, сотрясавшая мое тело, уходит, но на смену приходит совершенно другое, и это неправильно, потому что у меня с Богом договор: никаких больше мужиков. И если я сейчас это не остановлю, кто знает, что будет с моими детьми — ведь я нарушу договор!
Но, наверное, легче остановить танк, чем этого парня. И он знает, что делает — мое тело за столько лет уже позабыло, как это вообще бывает, но секс, похоже, как езда на велосипеде — сколько бы ни прошло времени, ты все равно вспомнишь. И его требовательные ласки превращают мое тело в пылающий факел, и я уже не хочу останавливаться, и в этом нет ничего правильного или рассудочного, и я потом сто раз об этом пожалею, но останавливаться я не хочу. И когда сладкая судорога сотрясает нас обоих, я не хочу думать… ни о чем. Видит бог, я этого не хотела и не планировала, но так уж вышло.