– Молодцы! – тем временем похвалил их Андрей. – Молодцы, что опознали жертву – проще будет отыскать тело. Хотя, скажем прямо, без рук их попадается не слишком много.
– Видала, Маня, – подмигнул Маше Кентий. – Вот тебе и первый комплимент от начальства.
– Я польщена. – Маша улыбнулась Андрею, и тот в ответ выдал обаятельнейшую ухмылку. «Надо срочно перестать пить», – подумала Маша, а вслух сказала:
– Переходим к губернаторше – Туриной. Мы не знаем ее порядкового номера, но она тоже убита средневековым способом – четвертованием. Обернута в газеты, где была разоблачительная статья некоего Шишагина А., касаемая ее бесконечного взяточничества. И найдена в Коломенском, находящемся в прямой перекличке с часовней на месте Вознесения Господня в Иерусалиме.
– Согласен, – склонил голову Андрей уже без улыбки.
– Еще певец, Лаврентий… – нахмурилась Маша. – Мерзкий тип, скользкий. Не знаю, за какие прегрешения его «утопили» в грязи, но уверена, повод имелся. Рядом с Политехническим музеем прорвало трубу, он лежал лицом вниз, часы остановлены на одиннадцати вечера, хотя смерть, по экспертам, наступила около шести утра.
– А что у нас там?
– Гора, что тянется от Политехнического музея до метро «Китай-город», накладывается калькой на реальную Масличную гору в Иерусалиме.
– Ясно. – Чем дальше они продвигались по списку, тем более серьезным становился Андрей.
Он поверил, поняла Маша. Он наконец-то поверил! И испугался. А кто бы не испугался на его месте? От убийцы веет холодом за тыщу верст – он не только знает о наших грехах, он нумерует их по одному ему известному списку и подбирает подходящие места. Будто плетет паутину, размеренную и четкую, как экселевская таблица».
– Я что-то замерзла, – сказала она Иннокентию, и тот сейчас же пошел в другую комнату ей за кофтой.
– Мне этот глаз кажется смутно знакомым, – произнес Андрей, как только Иннокентий вышел. – Не могу понять почему. В современной фотографии я не копенгаген.
– Это мой глаз, – смутившись, сказала Маша.
– Что?
– Мой. Это Кентий сфотографировал лет десять назад. У него тогда было увлечение увеличениями. Это было ужасно – мог увеличить до безумных размеров мой нос, например. Я очень переживала: угрожала никогда больше не ходить к нему в гости, если буду в таком виде висеть тут на стене. А глаз – это еще не самый плохой вариант, правда?
– Правда, – ответил Андрей и как-то слишком внимательно поглядел на вошедшего с огромной шерстяной кофтой Иннокентия.
– Держу эту кофту специально для Мани – она вечная мерзлячка, – сказал тот, накидывая кофту ей на плечи.
– Понимаю, – кивнул Андрей. – Так на чем мы остановились?
– Еще есть Катя, – тихо сказала Маша, зябко укутавшись в кофту. – Но это уже домыслы.
– Это не домыслы, Маша, – мягко сказал Иннокентий. – Авария была подстроена. Это факт. Она погибла на Никольской улице – прообразе Виа Долороза в Иерусалиме. И ты сама сказала, что у нее были браслеты. Числом «десять».
Маша молча отвернулась. Андрей посмотрел на изменившееся от жалости лицо Иннокентия. Тот поймал взгляд, грустно улыбнулся:
– Еще есть мужчина, забитый розгами. – Он часто избивал свою жену и, возможно, повинен в смерти своего маленького сына.
– Место? – спросил Андрей.
– Варварка – или Гефсимания.
– Число?
Иннокентий пожал плечами:
– Я только разговаривал с вдовой, считавшей, что ее муж получил по заслугам за свою излишнюю, как она это называет, «гневливость». А про число и спрашивать постеснялся. Но может быть, можно найти в деле?
– Есть еще один, – подытожил Андрей. – Убийца Ельник, которого долго держали в холодильнике, после того как утопили подо льдом, а потом выкинули на берег Москвы-реки.
Иннокентий расширил от удивления глаза…
– Да знаю я, знаю, – махнул на него рукой Андрей. – Река жизни, аналог – как ее зовут – Иордана? И, похоже, Ельник, как и найденный вами вор, просто эдакий образчик убийцы.
– Четырнадцать, – сказала Маша. – Значит, их, по крайней мере, четырнадцать. И мы знаем еще не всех.
– Кстати, о цифрах, – встрепенулся Андрей. – Вы что-нибудь откопали?
Маша посмотрела виновато на начальника и опять стала похожа на девочку-студентку.
– Андрей, я не знаю, – призналась она. – Чем больше читаю литературы по теме, тем меньше понимаю. То есть нам нужно найти систему, в которую – желательно по номерам – укладываются все убийства. Нечто вроде своеобразной табели о рангах по грехам. Но у меня ничего не выходит. Вот, например, если просто следовать Библии, грешниками были мытари, блудницы, фарисеи… Но не подпадают все жертвы под эти определения! Или в «Божественной комедии» Данте: I круг – некрещеные младенцы и добродетельные нехристиане; II круг – сладострастники; III круг – чревоугодники…
– Данте – католик, – тихо проговорил Иннокентий. – Отталкивался от семи смертных грехов. А в православии понятия смертного греха не существует.
– То есть все грехи – несмертные? – спросил Андрей.
– Или наоборот – все, что есть, смертные. А наш маньяк помешан на чисто православной, средневековой идее Нового Иерусалима. В ту пору противостояние католицизм – православие было много жестче, чем сейчас. – Иннокентий не выдержал – снова сел на своего любимого конька. – Католиков называли «латинянами», их способ верить приравнивался к ереси. Преподобный Феодосий Печерский еще в одиннадцатом веке говорил, что «нет жизни вечной живущим в вере латинской». А ближе к интересующей нас эпохе, в шестнадцатом веке, преподобный Максим Грек высказывался в том духе, что обличает «всякую латинскую ересь и всякую хулу иудейскую и языческую…». И ненавидели их почти так же сильно, как раскольников. Впрочем, нет. Свое ненавидится всегда сильнее.
Андрей уж было хотел прервать его, но внезапно понял, что исторический экскурс – не более чем краткая передышка в их бесконечном кружении вокруг неизвестного маньяка. И промолчал.
– А знаете, каков был основной спорный догмат между православными и католиками в Средневековье? – задал вопрос Иннокентий.
Маша и Андрей разом приподняли брови.
– Хлебобулочный! – улыбнулся Иннокентий.
– В смысле? – растерялся Андрей.
– Видите ли, святые отцы православной церкви считали, что хлеб при причастии должен быть квасным, то есть на дрожжах. А католики – что пресным. Пекли каждый свой. Наши уверяли, будучи особами более лирическими, что закваска – нечто живое, с пузырьками – символизирует Бога живого. Поэтому наш хлеб – живой, а их, католический, – мертвый. И бедные католики получают во время таинства евхаристии мертвого Христа.
– И кто прав? – невольно заинтересовался теологической темой Андрей.