– Илья Яковлевич, мы с Иннокентием друзья детства. Какие фантазии?!
Глузман вновь захихикал, откинувшись на кресле:
– Ах, ну, конечно, детская дружба! Сей невинный цветок часто скрывает чудовищ! – Глаза у Глузмана уже не были пустыми – в них вздымалось, набирая силу, безумие. Маша начала отступать к двери, но он медленно катился следом, продолжая смотреть ей в глаза и хихикать.
– А у вас, барышня, есть фантазии? – Голос звучал вкрадчиво, почти ласково. – Или ваше поколение, барышня, оскоплено на фантазии, а также на элементарную логику и интеллект? Да ведь ты просто идиотка!!! – Глузман сорвался на крик. Но Маша уже распахнула дверь, откуда вбежали медсестра и санитары, будто стоящие наготове в коридоре.
«Наверное, у них тут повсюду камеры», – подумала отстраненно Маша, наблюдая, словно в дурном сне, как медперсонал скручивает Глузмана, медсестра пытается попасть иглой в вену, а тот уже переходит на визг и все не отрывает от нее страшного взгляда. «Мытари!» – кричит он, и Маша, будто очнувшись, выбегает наконец из палаты и бежит по коридору. – «Мы-та-ри! – несется ей вслед. – Не блудить, но мытарствовать!»
Дрожащими руками она открыла машину, захлопнула дверь и сидела пару минут, пытаясь отдышаться и глядя, как снаружи, под грохот первых грозовых раскатов, хлынул летний дождь, прибивая пыль, пригибая ветки с мгновенно ставшей блестящей под струями воды листвой, барабаня по лобовому стеклу машины. Маша прикрыла глаза: уже второй человек за последние сутки называет ее дурой. Это своеобразный рекорд, подумалось ей. Скорее всего, они правы. Так же, как был прав вчера мой начальник, обозвав ее извращенкой. Всё так. Но как извращенка – извращенца она сможет понять преступника. То, что Андрей не способен воспринять мозгом здорового опытного сыскаря, она, Маша, сумеет. Выйти на темные тропы чужого безумия и отыскать его там, пусть даже в результате ее место окажется в палате рядом с Глузманом. Она должна сделать это. Должна. Иначе папа погиб зря.
Уже спокойным жестом Маша забрала волосы в хвост и тронулась сквозь стену летнего ливня. И если бы обернулась, то увидела бы в окне силуэт спеленутого, как дитя, Глузмана, тоскливо провожающего ее глазами.
* * *
Подошла Машина очередь, и она протянула библиотекарше несколько «нарытых» в картотеке заявок. Маша подождала, пока та их внимательно прочитает, чтобы добавить:
– Меня интересуют все книги по средневековой русской литературе, а лучше – сами средневековые тексты.
Библиотекарша взглянула на нее исподлобья:
– Мы не выдаем всего в зале. Книги надо заказывать.
– Я согласна.
Библиотекарша кивнула:
– Раскольничьи тексты вас интересуют?
– Вероятно, – неуверенно сказала Маша. – Хотя они, наверное, уже неактуальны.
– Ну, актуальность средневековых текстов вообще понятие спорное, – справедливо заметила библиотекарша. – Но раскольников до революции в России было тридцать процентов от населения страны. Это немало. Да и сейчас они существуют, имеют свои действующие церкви, приходы…
Маша подняла на нее обведенные темными кругами глаза:
– Правда? А я всегда считала их исключительно частью истории…
Библиотекарша хмыкнула, а Маша сказала:
– Тогда, если можно, и эти тексты тоже.
И Маша отошла, приготовившись к долгому ожиданию. И не заметила, как заснула за столом, рядом со степенными, весьма научного вида дамами в буклях. Проснулась она оттого, что кто-то мягко тряс ее за плечо. Библиотекарь выложила перед ней стопку книг: «Книга о вере», Захария Копыстенский, «Часослов», что-то еще… Дала расписаться за каждую (что Маша проделала абсолютно автоматически) и, отходя, посмотрела с жалостью: видно, приняла за абитуриентку. Маша с ожесточением протерла глаза и взялась за первую книгу в стопке. Прочла название.
Ей показалось, что она еще спит, и огромный читальный зал качнулся у нее под ногами.
Андрей и не заметил, как на город после грозы опустились сумерки. Кабинет постепенно пустел, телефоны уже не надрывались, и на Петровке наступили блаженные для трудоголиков часы: в тишине было проще думать, проще анализировать поступившие за день результаты экспертиз и протоколы допросов. Андрей шумно выдохнул, потянулся, открыл форточку, откуда тотчас же хлынул прополощенный дождем воздух, поставил чайник. Тот уже начал закипать, когда хозяйственные приготовления Андрея (закидывания в несвежую чашку заварки и куска сахара) были прерваны телефонным звонком.
– Яковлев, слушаю, – ответил Андрей, заливая заварку кипятком.
– Добрый вечер, – раздался знакомый вежливый до колик голос Иннокентия. – Извините, что отрываю, но я волнуюсь за Машу.
Андрей медленно поставил чайник прямо на бумаги.
– Да?
– Вы ей не дозвонились?
Андрей почувствовал, что краснеет.
– Нет, – кашлянул он.
– Нет? – расстроился Иннокентий. – И я звонил весь день, но она не берет трубку. Это глупость, конечно, она ее постоянно где-то бросает или вообще забывает заряжать. Но как вы абсолютно верно заметили сегодня утром – исходя из обстоятельств… Кроме того, на этой неделе у Маши годовщина, и мы… – Он откашлялся. – Я имею в виду ее семью и друзей – всегда в этот период стараемся ее одну надолго не оставлять.
– Какая годовщина? – спросил Андрей, уже чуя похолодевшим затылком нечто скверное.
Иннокентий помолчал.
– Вы не в курсе? Маша, наверное, не хотела, чтобы я рассказывал, но, думаю, вам следует знать. Маша – дочь адвоката Каравая. Его убили, когда Маше было двенадцать лет. Она сама нашла тело.
Андрей сел.
– Твою мать… – выдохнул он.
– Что вы сказали? – переспросила трубка.
– Ничего. Простите. Мне надо идти. – Андрей нажал «отбой», вскочил, чуть не опрокинув чашку и на ходу хватая с вешалки куртку.
Пока он бегом спускался по лестнице, пока выехал с парковки и до того, как попасть в беспросветно-густую московскую пробку, чувство вины было еще выносимым. Но прочно встав за массивной задницей какого-то джипа, Андрей поймал себя на том, что до боли сжимает челюсти, чтобы не застонать от злости и отвращения к себе, накрывших его с головой. Мазохист, сидящий в каждом из нас, заставлял его снова и снова припоминать подробности своих оскорбительных полупьяных выкриков и ее молчаливого ухода. Он ударил кулаком по рулю, и руль откликнулся вскриком клаксона. Джип впереди был так же недвижим, как памятник американскому автомобилестроению. Андрей резко развернул руль и выехал на обочину. Где-то здесь находилась станция метро.
Он поедет к Маше на метро – только бы ехать, только бы двигаться в сторону – возможного – прощения.
«Мытарства блаженной Феодоры» – гласила надпись на обложке. Это был репринтный текст. В предисловии значилось, что блаженная старица Феодора, инокиня, жившая в десятом веке, сумела, через посредство мниха Григория, рассказать о своей смерти, о муках ада и о райском блаженстве. Но главное: в откровении Григорию Феодора описала пройденные ею 20 воздушных мытарств – загробных испытаний в греховности. В греко-славянской литературе, говорилось в предисловии, «Мытарства» являются наиболее полным и живописным описанием перехода от временной жизни к вечному жребию. «Итак, – читала Маша, а внутри у нее всё уже дрожало от предчувствия: вот оно, она уже совсем рядом, протяни руку и дотронешься до убийцы, – после смерти душа человеческая, под руководством ангелов, поднимается по «лестнице» мытарств. На каждой ступени душу подстерегают лукавые бесы, чье имя – мытари». («Мытари! – почудился ей крик Глузмана. – Не блудить, а мы-тар-ство-вать!») Мытари испытывают душу во грехах. Души праведных спасаются, грешников же бесы свергают своими огненными копьями во «тьму кромешную». Поэт Батюшков, говорилось в предисловии, назвал «Хождение» «эпопеей смерти», призванной испугать средневекового читателя жуткими картинами потустороннего мира… Да бог с ним, с Батюшковым! Она нетерпеливо пролистнула вступление и жадно начала читать основной текст: «…И вот пришла смерть, рыкая, как лев; вид ее был очень страшен…» Маша быстро переворачивала страницы, пробегала глазами по строчкам и почувствовала, как ее зазнобило. Холод исходил от этого древнего текста, от самой потертой книжицы с ятями…