И тот был совсем не пыльным.
Андрей сказал: «Посиди здесь». И Маша послушно подчинилась. Она ничего не хотела видеть. Так тянущаяся к знаниям, как говорил отец, «аки подсолнух к солнцу», она поняла, что достигла некой черты, предела. И эта черта проходила как раз на границе неверного света и глухой черноты подвала. Андрей достал фонарик и пошел вперед, а она села на перевернутое старое ведро и стала его ждать, задумчиво рассматривая серые от пыли пальцы.
Она не желала смотреть в ту сторону, но взгляд, как загипнотизированный, возвращался к черному проему: некоторое время свет фонарика бегал по наскоро выбеленной стене, а потом Андрей нашел выключатель, и ту часть подпола залил совсем другой, яркий свет. Теперь казалось, она тут, в сумеречной зоне, полной неназванных теней и сомнений. А там из темноты волшебным образом возник сияющий мир, где правит беспощадная правда. Маша смотрела, как Андрей обходит подвал. На стене висели: огромная старинная карта Москвы, рядом – карта Иерусалима, рядом – современная карта, с аккуратно пришпиленными красными флажками. Маша сглотнула – у нее у самой была такая, с пометками на тех же самых местах. Глазок камеры – интересно, откуда он мог наблюдать за своими жертвами? Огромный профессиональный холодильник, где, очевидно, и пролежал с полгода Ельник, какие-то плотницкие инструменты – Маша вдруг вспомнила, как мать всегда ставила Ник Ника в пример отцу, как очень «рукастого»: «А ты, Федор, и гвоздя на кухне забить не можешь!» В глубине стояла простая, крепкая скамья – Маше даже не нужно было подходить, чтобы увидеть покрывающие ее бурые пятна.
– Смотри-ка. – Андрей приблизился к полкам, вытащил тонкую книжицу – «Мытарства блаженной Феодоры». Открыл холодильник: – Отключен, но по размеру отлично подходит, – и вынул оттуда какой-то аквариум.
– Что это? – спросила дрожащим голосом Маша, так и не встав со своего ведра.
– Нечто вроде инкубатора, – Андрей озадаченно вертел стеклянный куб в руках, – для разведения…
– Муравьев… – шепотом закончила за него Маша и предложила: – Пошли отсюда!
Андрей повертел и положил на место плетку с железными окончаниями.
– Пошли, – согласился он. – Мы уже достаточно насмотрелись.
Он уже поднял руку, чтобы выключить свет, когда Маша крикнула:
– Подожди!
Встала, зашла внутрь. Стараясь не смотреть по сторонам, быстро прошла к противоположной стене и одним рывком сняла карту с флажками: карта свернулась у нее в руках.
– Теперь пошли, – сказала она и стала подниматься по ступенькам наверх. Но не выдержала, оглянулась назад: вместо тайного убежища вновь зияла черная дыра. «Так вот где ты был, – сказала она себе, – Небесный Иерусалим… Тут, в этом темном подвале, для Ник Ника – ее Ник Ника! – горел горний свет и пели ангелы. О господи!» – И она бегом преодолела последние ступеньки, выбежала из дома, вцепилась в перила крыльца, и ее сотряс рвотный спазм. И потом долго сидела на ступеньках и жадно вдыхала горьковатый морозистый воздух, а Андрей обнимал ее за плечи, пытаясь унять бившую ее крупную дрожь.
Когда они сели в машину, Машу уже почти не трясло, она только молча смотрела на карту, свернутую рулоном на коленях. Андрей позвонил следственной группе, вызвал на дачу криминалистов, объяснил, как доехать, дверь и проход в погреб они оставили открытыми. Он попросил Камышова зайти и узнать, на месте ли Катышев? В прокуратуре его не было, мобильник тоже не отвечал. Маша набрала домашний номер. Трубку взяла Ирина, сказала:
– Коли нет дома. – И, помолчав, спросила: – А как мама?
И Маше пришлось еще пару минут рассказывать о своем и мамином самочувствии: она не могла ни положить трубку, ни задать этой женщине какой-нибудь вопрос, относящийся к расследованию. Она покорно выслушивала обеспокоенные рекомендации жены Ник Ника («Тебе надо больше отдыхать, Машенька! Спать хотя бы по восемь часов, пить мяту и ромашку»), и ей казалось, что она да и весь мир сошли с ума. Она даже заставила себя взглянуть в зеркало дальнего вида на исчезающий в ранних сумерках дачный дом, за которым черной стеной вставал лес, чтобы вспомнить, что ни мир, ни она – не безумны. Безумен совсем другой человек, хотя сам он, конечно, так не считает. Под конец беседы Маша спросила походя:
– Ирина Георгиевна, а вы на дачу-то часто ездите?
На секунду ей показалось, что связь прервалась, а потом Ирина Георгиевна грустно сказала:
– Знаешь, совсем не ездим. Коле не до этого, а мне одной какой интерес? Да и дом, Коля сказал, разваливается, а у него все руки не дойдут до ремонта. Все преступников своих судит. – Она как-то нехорошо усмехнулась. А Маша вздрогнула: таким верным был ее вывод. – Ну, Машенька, передавай маме привет, и скорого выздоровления, – попрощалась с ней Ирина и повесила трубку.
– Так, – подвел итоги Андрей. – Значит, его нигде нет. Думаешь, он догадывается, что мы его вычислили?
– Не знаю, – тихо сказала Маша и добавила более уверенно: – Думаю, да.
Андрей на секунду повернул к ней озабоченное лицо:
– Если он в курсе, что мы идем по его следу, значит, может пуститься в бега.
Маша покачала головой:
– Нет. Если он знает, что мы идем по его следу, значит, попытается закончить начатое.
– Уверена? – покосился на нее Андрей.
Маша мрачно усмехнулась:
– Уверена. Я знаю Ник Ника. Он… очень последователен.
Время у него еще имелось. Оно было высчитано множество раз, и вот сейчас он не доверял машине – всегда можно попасть в пробку, но и спускаться под землю, в метро, ему не хотелось. А хотелось просто погулять по Бульварному кольцу, в конце концов, он заслужил эту прогулку.
На нем был старый плащ типа макинтоша, с обтрепавшимися по краям рукавами. Жена уже несколько раз подштопывала подкладку, но вот с потертостью ничего поделать не могла. А он любил свой плащ, любил даже эту самую ветхость – плащ жил с ним, его жизнью, с начала осени до холодов, достойных уже драпового пальто; и с середины весны до лета. А он всегда предпочитал демисезонность зимнему холоду или летнему московскому зною. В период межсезонья, с его нежнейшим солнцем, влажным воздухом, в котором еще сильнее проступает нота бензина, ему было проще поверить в то, что видело его сердце. Нет, не мчащиеся куда-то машины, не безобразные вывески, не пошлую рекламу и не встречный поток людей, даже не замечающих мужчины в ветхом плаще, стертых ботинках и с уставшим от жизни лицом.
Нет, он сам для себя становился будто прозрачный, как тот изменчивый воздух в переходных сезонах, и изменялся городской пейзаж рядом с ним. Поднималась стена Белого города, Царь-Града, подавляя белокаменной своей массой всю наносную мусорную шелуху. Белые кирпичные стены чуть вибрировали в нежном воздухе, а над ними было только небо, такое же, как в 1591-м, когда Федор Конь закончил строить, а хан Гирей пришел под стены крепости, да так и ушел ни с чем. Он лукаво улыбнулся – будто сам сидел под шатровой крышей и видел уходящее вдаль крымское войско.